Мужицкая обитель

— Пробовал. Куда увезешь, когда недуг в ней самой, куда?.. Всюду его за собой таскает… Раз, наконец, ушла и год пропадала. Эх! Где брат, те ночи светлые, те грезы молодые?.. Жизнь-то, жизнь какая мерещилась! А теперь я что? Вон прошлогодний лист на грязной дороге, под ногами у всех… затоптанный… А знаешь, и теперь ночи бывают… Ах, какие страшные ночи… Дети мои, дети!

Слова утешения показались бы пошлыми ввиду такого горя. Я молчал.

— Знаешь, я думал, здесь труд свыше меры — утомлением убить, работой. Не убил горя… Измаешься, устанешь, уйдешь в келью, смертный сон морит. Ляжешь, заснешь… А через час вдруг точно что в сердце толкнет. Встанешь — и дышать нечем, воздуха точно нет. Грудь в тисках… голова тяжела, тяжела… Душит всего… А в глазах длинная улица. Дождь сечет, под дождем она бежит пьяная, грязная. Бьют ее — и все это по больной душе. Душа у нее больней моей. Думаю, бежит она теперь и разоренное гнездо вспоминает, детей отнятых… Вскочишь с койки, как бешеный. Нет мочи, грудь сжимает… Заплакать бы — слез нет. Во двор уйдешь — темень. Сказать некому… Можешь ли ты понять это — сказать некому!.. Ни одной души! Услышать слова не от кого. Ах, друг мой, друг мой! К духовникам[143] кидался. Да разве это люди, разве люди? "Таковую мать и жалеть нечего, — говорят. — Какая она мать, если единородных чад бросила? И греха на тебе нет", — утешают. Да разве я о грехе, да разве я греха боюсь?.. Будущего искупления? Мне ее жаль — не понимают они, — ее одну жаль!..

— Ты не должен был уходить в монастырь… Этим не спасешь ни себя, ни ее.

— Знаю, знаю… Поздно! Мне иногда кажется, я бы лучше сделал, если б убил ее и сам на каторгу ушел… И ей бы легче и мне!

— Ты прав! — согласился я, оценив весь этот ужас.

— Лучше было бы, лучше… Прощай! — порывисто встал он. — Прощай!

— Куда ты?

— Ах, опять душит… Уйду в лес… Прощай!.. Ночи мне страшны, ночи… Прощай!

— Увидимся?

— Нет, зачем… Прощай!.. — уже донеслось до меня издали, и черная длинная фигура совсем пропала из глаз…

Наконец, и в этой общине упорных рабочих и крестьян-монахов нашелся хотя один тоскующий инок. С его появлением вся эта обитель уже явилась передо мною в ином свете. Уже не было так противно самодовольствие примиренных черноризцев. Точно вдохнули сюда душу живую.

XVII

В монастырских садах. — Отец Никанор-садовник

"Да, полно, на севере ли я?" — думалось мне, когда я осматривал валаамские сады. Один из них под монастырем. Длинная аллея яблонь ведет в него, вся опушенная белыми цветами, благоухающая.

— Это у нас белый налив. Он всегда дозревает, а остальные сорты, случается, хоть и редко, не выходят… А белого налива мы страсть сколько собираем! Здесь еще что, а вот в другом саду, повыше, истинное изобилие плодов земных! Там у нас куда лучше… Тем садом чудесно верховодит отец Никанор. Он прежде в Гатчине был аптекарем. Я у него здесь и учился садоводству этому.

Объяснял мне все это о. Степан, красивый монах из корел, молодой еще, строго следящий за тем, чтобы мальчики-трудники не воровали у него ягоды.

— Беда! Чуть не усмотришь, в каком-нибудь кусте уж копошатся!

Беседка, густо заросшая акациями, манит в свою прохладу и тень. От сегодняшней жары настоящее спасение. Несколько лет назад здесь был крутой спуск, и только. Место это понравилось иеромонаху Гавриилу, из богатых купцов.

— Благослови саду тут быть! — обратился он к о. Дамаскину.

— На свой счет станешь разводить?

— Для обители отчего не потрудиться!

Сделали площадку, навезли сюда плодоносной земли[144] и, при помощи дарового труда братии, в самое короткое время разбили прекрасный сад. Первое время он давал девятьсот четвериков яблоков, а теперь только сто — недород ноне.

— Мы и братию сюда не пускаем. Строго… И без того все из сада в трапезу братскую идет. Плоды поспеют — плоды, из ягод тоже. Себе ничего не утаиваем!

Другой сад верх роскоши. Я приглашаю любителей садоводства съездить на Валаам, благо недалеко. Регелевские[145] в Петербурге не выдерживают сравнения с этим. Он находится под управлением о. Никанора, серьезного и умного монаха, глубоко изучившего это дело. Помимо сведений, он страстно любит природу и воспитывает ее у себя с такою нежностью и вниманием, с какою могла бы воспитывать только мать своего ребенка. Он очень сумрачен, когда говорит с вами, молчалив; но нужно видеть, что выражается в его лице, в его глазах, когда он смотрит на чудеса, созданные им здесь, — разумеется, чудеса для севера. На одном дереве, например, привито девять сортов яблоков разных цветов и величины — одни маленькие, другие в полуфунт весом.

— Как поспеют, иллюминация какая! — гладит он, проходя мимо, это деревцо. — Одно сквозит, а другое словно налито густо-густо… Еще привью… Пусть только яблонька пуще в силу войдет…

— Вот Она! И деревом ведь назвать нельзя — так, кустик маленький!

— Это — вишня?

— Шпанка… прошлым летом здесь от засухи осыпались плоды!

Тут же небольшой пруд. На нем плавают лебеди.

— Откуда вы их добыли?