Мужицкая обитель

Кандидат университета — убежденный монах, замечательный ученый — мечтающий о схиме, талантливый писатель — посвящающий себя защите аскетизма… Этого, как Тиманова, жизнь не зовет, сомнения его не волнуют — в нем все цельно, выработано, закончено. Противу всяких вопросов он замкнулся в броню схоластической диалектики[205], принимая ее условные формулы за непреложные истины. В высшей степени симпатичный, кроткий и незлобивый, он дошел до полемического бешенства, отвечая о. Благовещенскому на его книгу об Афоне, и в то же время свою резкую отповедь чисто по-монашески назвал: "Словом любви"[206]. В действительности это человек благожелательный, добрый, с чуткой и поэтической душой — несомненно глубокий ум, развитый еще большим научным образованием. Отец Пимен работал не только в университете, он и в обители не отрывался от книг, которые свободно прочитывает на нескольких языках. Среди невежественного в этом отношении Валаама о. Пимен — явление резко выделяющееся. Невольно задаешься вопросом: как он не задыхается здесь, как он не ищет другой обители, где бы ему просторнее было работать, где бы среда была более подходящая?.. Предложите ему такой вопрос, и о. Пимен с жаром ответит вам, что лучше Валаама нет обители, что еще только здесь во всей своей чистоте сохранилась жизнь иноческая, что он давно забыл своих родных, и Валаам стал его семьей, его домом, его родиной и будет его могилой… И Валаам тоже относится к о. Пимену как к своей гордости и славе. Ему не только не мешают работать — напротив, ему дают средства на выписку всевозможных апологетических книг[207], списков Священного Писания, казуистических трактатов по богословию[208] — и все это, по крайней мере, на пяти языках, О. Пимен — один из тех иноков, на которых зиждется строгий склад валаамской жизни. Он — его защитник, он его осмысливает и поддерживает всеми мерами. По приходе в обитель, он прошел через все послушания, и даже на черной работе его держали целый год. О. Дамаскину, видите ли, любопытно было узнать, нет ли в молодом кандидате университета гордыни и строптивости. Все это о. Пимен совершал с кротостью, примирившей с ним самых невежественных монахов. И о. Никандр недаром говорит о нем:

— Поди-ка другой выдержи такой икзамент!.. Наш о. Пимен — светильник иночества!

Вы его не смутите никаким роковым вопросом. Гибкий ум сейчас же подскажет ему ответ на него, и хотя этот ответ иногда несколько смахивает на казуистический лад, но, тем не менее, вы видите, что в душе у молодого "старца" все спокойно и бесповоротно решено.

— Бывало, в обители чья душа смутится, — повествовал тот же о. Никандр, — ну, сейчас к настоятелю: благословите к отцу Пимену в келью сходить… Поговорит смятенный инок с Пименом — ну, и опять сердцем здрав!

А разговор с ним, действительно, высокое наслаждение. Отриньте подкладку его рассуждений, любуйтесь только неожиданными оборотами этой плавной и остроумной речи. Не раз вас изумят поэтические сравнения, вскользь, но художественно наброшенная им картинка. Видно, что о. Пимен не только много передумал, но не менее и прочувствовал.

Я его застал заваленным книгами.

Из-за кресла его кельи совсем и не видно было маленького монаха. При этом, несмотря на чуть ли не пятидесятилетний возраст, лицо — двадцативосьмилетнего молодого человека, ясное, спокойное, с острыми глазками, с умной улыбкой. Маленькая, чуть заметная бородка, светлые волоса, густо падающие назад, оставляя открытым хорошо сформированный лоб.

— А, спаси Господи!.. Благодарю, что зашли! Спаси вас Бог!

— Я помешал вам, вы занимались?..

— Да, тут интересная работа, но с живым человеком все же лучше, чем с книгой!

— Над чем это вы?

— Да вот синайские списки Священного Писания сравниваю… Над Тишендорфом[209] вожусь!

Перед отцом Пименом разбросаны рукописи и фолианты на пяти языках. Маленький старец, погрузившийся перед тем в целый океан учености, кажется в эту минуту вынырнувшим и с удивлением озирающимся на весь Божий мир. Еще бы городом, суетой запахло тут, среди всех этих синайских вершин, горящих купин, поэтических чудес древнего Египта!..