– Слушай, – краснея, спросил Колупаев. – А если оно попадет не в те руки?
– Теперь, – сказал я, – они будут думать! Переживать! А потом раскроются! Не могут они не раскрыться! Следи за всеми! Смотри вокруг внимательно!
Ответный ход «Секретной почты» был очень прост.
Когда я вышел в назначенное время – я просто закачался от злости.
Записки, прижатые камешками, виднелись по всему двору!
Их было пять... семь... нет, восемь! Я стал лихорадочно собирать их. Потом мне пришлось показывать Колупаеву их местоположение.
И еще две, содержания которых я просто не помню.
– Ну и где твой план? – сурово спросил меня Колупаев. – Почему никто не назначает тебе свидания? Почему никто не шлет тебе воздушных поцелуйчиков?
– Спокойно, шеф! – сказал я. – Клиент должен дозреть! Мы решили ответить тем же. Я написал двенадцать записок.
В отличие от наших противников, мы решили не ломать голову над содержанием и сделать его идентичным, то есть одинаковым.
Вот что там было написано довольно крупными буквами:
Когда я уже засовывал эти записки в карман (Колупаев отвечал за камешки), в прихожую вдруг вышла мама. Она посмотрела на меня как-то странно и вдруг сказала:
– Ну вы уже всех замучили с этими записками! Не позорься, Лева! Неужели вы не можете догадаться! Все уже знают, кроме вас! Замусорили весь двор вашей любовной перепиской! Каждую субботу нас с отцом будишь ни свет ни заря. Прямо смешно. Два Ромео недоделанных и одна Джульетта сопливая. Отстаньте вы от нее, и она от вас отстанет. Впрочем, как хочешь. Ты уже взрослый и так далее...
– Мама! – заорал я. – Ты знаешь? Кто она? И почему одна? Их же две!
– Да одна, одна! – сказала мама. – Просто хитрая девчонка. Неужели не можешь догадаться? Вот балда! Ну кто может додуматься до таких глупостей? Ну!..
Я сел на калошницу и закрыл голову руками от стыда. Я все равно не мог догадаться!
Затем быстро вышел на улицу. Там уже стоял Колупаев.
– Ну что, написал? – быстро спросил он меня.
Я пожал плечами.
В солнечном свете на нас тихо и мягко планировал бумажный голубь. Мы подняли головы.
На балконе стояла Танька Нудель и делала нам книксен.
На крыле у голубя было только три слова:
Я почти что плакал.
Колупаев долго не мог поверить в то, что Танька придумала и осуществила всю эту операцию одна.
И добилась своего! Я признался ей в любви! Сам! Своей рукой! И только благодаря маме не успел рассыпать это признание, как листовки, по всей округе.
Почему Танька Нудель хотела именно этого (и этого ли она хотела) – до сих пор осталось для меня тайной. Как и вообще женская душа. Любая. Но именно женская.
Остальные детали вполне сходились. Танька очень рано, часов в восемь или в полвосьмого, уезжала по выходным в музыкальную школу, за тридевять земель, на «Полежаевскую». В этот мертвый час ей было совершенно несложно оставить на наших обычных маршрутах любое количество записок. Из-за музыкалки она вечно сидела дома и пилила гаммы. Танька терпеть не могла нас, отвратительных людей, которые целыми днями просиживали во дворе, куда ее вообще никогда не выпускали родители.
Впрочем, конец у этой истории был не таким веселым, как ее начало.
Колупаев все-таки выследил Таньку и расстрелял твердыми жеваными катышами-пульками. Из полой трубки, древнего оружия аборигенов Африки и Австралии.
Она бежала, закрыв голову портфелем и скрипкой, и плакала. А потом споткнулась около подъезда и больно упала.
Но эта месть не принесла лично мне никакого удовлетворения.
ПЬЯНЫЙ МАГАЗИН