Музы дождливого парка

— Пойдем, любимый! — Ладонь, еще помнящая холод костяной рукояти, успокаивающе легла на руку. Савва вздрогнул, но не от отвращения, а от предвкушения. Мертвая муза с мертвой розой в волосах просилась на холст. В последний раз. — Пойдем, нас не должны здесь видеть.

— Сейчас.

Последнее прикосновение к остывающей щеке — запоздалая ласка и запоздалая благодарность. Он знает, как исправить свою ошибку, как вымолить прощение у мертвой музы.

Тряпичная роза оживает на озябшей ладони. От волосков, запутавшихся в ее лепестка коже щекотно.

— Зачем тебе? — Адели морщится, бусины в гранатовом браслете брезгливо щелкают.

— На память. — Розе тепло за пазухой, еще никогда раньше ей не было так тепло. Живой музе не дано понять, какое наслаждение творцу может подарить муза мертвая.

…Девушка на картине как живая, даже при жизни она не была такой живой и лучистой. И роза в ее волосах полыхает алым, бросая отсветы на фарфоровой белизны щеки.

— Боже, какая красота! — Толстый месье в дорогом костюме отсчитывает франки. Так много денег Савва не видел никогда в жизни. Возможно, их даже хватит на рубиновый браслет для его новой музы...

*****

— Ну что, Грим, хватит нам мокнуть под дождем? — Арсений говорил нарочито громко, говорил и старался не смотреть в сторону павильона.

Пес энергично замотал башкой, и с мокрой шерсти во все стороны полетели грязные брызги.

Дверь, как и обещала Ната, была не заперта. Она приглашающе распахнулась, стоило лишь Арсению коснуться круглой медной ручки. Ветер волчком закрутился у ног, заметая внутрь мокрые листья, Грим предупреждающе зарычал, но Арсений уже и сам почувствовал что-то неуловимое, не полноценное ощущение, а скорее намек на чужое присутствие.

Луч карманного фонарика, такого же незаменимого инструмента в его нелегком деле, как и флейта, заметался по павильону, выхватывая из темноты то одну, то другую женскую фигуру. В этом зыбком и неверном свете статуи, казалось, оживали и двигались. Затылка коснулась чья-то невидимая рука, взъерошила волосы, заскользила по шее. Арсений мотнул головой, прогоняя наваждение, покрепче ухватил за ошейник рвущегося вперед Грима.

— Спокойно, мальчик, спокойно.

Где-то возле двери должен быть выключатель. Еще пару секунд... Вот! Щелчок — и... Ничего. Свет, ожидаемый и такой необходимый в этом непроглядном мраке, так и не вспыхнул. Арсений чертыхнулся. Гроза, будь она неладна! Наверное, порвана линия проводов или выбило пробки. Впрочем, что уж сейчас гадать? Он пришел не гадать, а действовать.

Грим в нетерпении скреб когтями мраморные плиты, и звук этот разрывал барабанные перепонки почище, чем раскаты грома.

— Сидеть! — скомандовал Арсений.

Пес послушно, хоть и с неохотой, опустился рядом, прижался мокрым боком к ноге. В наступившей тишине Арсению вдруг почудилось угасающее эхо чьих-то легких шагов. Дверь за спиной захлопнулась, отсекая все внешние звуки. Теперь тишина была настоящей, ее нарушало лишь биение его собственного сердца и тяжелое дыхание Грима. Пес, лишенный возможности действовать, неожиданно успокоился, по его боку больше не пробегала дрожь нетерпения. Может, почудилось? Смешно! Крысолову уже давно ничего не чудится, он видит и знает наверняка. И здесь, в этом затерянном в парке павильоне, еще пару мгновений назад кто-то был. Человек или призрак — это и предстоит узнать.

Арсений еще раз безуспешно попробовал включить свет, а потом разжал онемевшую от напряжения левую руку, отпуская Грима на волю.

— Осмотрись тут, — сказал, понизив голос, и в который уже раз удивился этой своей детской привычке шептать там, где запросто можно говорить громко.

Отпущенный на волю Грим тут же растворился в темноте, а Арсений приступил к осмотру. Теперь уже неспешному и детальному. Что бы там ни рассказывала Ната, как бы там ни было, но что-то здесь нечисто. И его задача сейчас разобраться, кто за всем этим стоит: живой человек или призрак.