Музыка и ты. Выпуск 9

В нелегких поисках своего призвания, которое понимала очень широко — не только как профессию, но как жизненную нравственную миссию, — обращалась Юдина тогда и к изучению философии, истории, истории нравственных течений, истории религии. С подлинной отвагой окунулась она в гущу сложнейших учений и поразительно быстро нашла свою стезю. «Больше всего занимает меня проблема этическая», — записывает она в том же юношеском дневнике. Этическая сторона различных учений, трансформация в сознании человека в разные эпохи нравственных представлений, категории добра и зла, добра и красоты, критерий истины, неразрывность эстетического и этического — вот что искала она в трудах Платона и Сократа, Фихте, Спинозы, Гегеля и Канта, Блаженного Августина, Владимира Соловьева и Павла Флоренского.

В те далекие годы она находилась в том изумительном возрасте, — в котором находитесь и вы, наши юные читатели, — когда душа и ум трепещут в восторге узнавания, в счастье погружения в мировую культуру.

Самое ценное заключалось в том, что открытые в этих трудных поисках нравственные заповеди юная Мария Юдина жаждала воплотить в жизнь и выразить в исполнительском творчестве. Как раз в это время пришло окончательное осознание своего музыкального призвания. «Я верю в свою силу в нем, — пишет она. — В этом смысл моей жизни». Отныне музыка для Юдиной стала самым действенным способом познания мира, средством самовыражения и общения с людьми. Не вызывала сомнения и личная жизненная позиция: «Нужно быть добрым. Нужно любить всех. Нужно согревать людей, не нужно жалеть себя I...] где можешь, твори благо». Подобных записей немало в ее юношеском дневнике. Шла первая мировая война. Россия воевала. Мария Юдина всей душой рвалась на фронт. Она считала, что именно там ее место: «Добро есть прежде всего сострадание, прежде всего нечто, связывающее меня с другими людьми. Как же могу я быть оторванной от той великой мученической жизни, что там, на войне! Я должна идти туда». (Четверть века спустя, во время Великой Отечественной войны, Мария Вениаминовна — уже профессор Московской консерватории, — стремясь принести практическую пользу страждущим на фронте, облегчить их мучения, поступила на курсы медсестер и окончила их.)

...На фронт ее не пустили. Тогда она с головой окунулась в кипучую общественную деятельность — ведь занятия музыкой, искусством, науками не исчерпывали для нее смысла и содержания жизни. Курсы Лесгафта, где готовили воспитательниц и руководительниц физического образования, работа секретарем отделения народной милиции, руководство — во время летних каникул — детской площадкой в родном Невеле — все эти «стихийные деяния ради народа» были ей по сердцу, она была, по ее собственным словам, «как рыба в воде, в этом кипении опасности, жизненного творчества и посильной помощи пострадавшим».

В 1921 году Юдина с триумфом заканчивает Ленинградскую консерваторию по классу профессора Л. В. Николаева. К этому времени она была уже вполне сложившимся, зрелым музыкантом. Как и другой выпускник Л. В. Николаева, выдающийся пианист В. В. Софроницкий, Мария Вениаминовна была удостоена премии имени А. Г. Рубинштейна. На выпускном акте было объявлено, что Юдина приглашена преподавать в Ленинградской консерватории. С тех пор почти до конца дней совмещала она педагогическую деятельность с интенсивной концертной.

В сложную и интересную партитуру концертной жизни Ленинграда 20-х годов Мария Юдина внесла свое глубоко индивидуальное звучание. На сцене она была не только музыкантом, но одновременно оратором и поэтом, философом и общественным деятелем. Эту потребность и способность Юдиной «говорить» в музыке о самом сокровенном чувствовали все без исключения. Ее старший товарищ по консерватории, впоследствии видный профессор С. И. Савшинский писал об искусстве 23-летней Юдиной: «Рельеф интонаций таков, что за каждой фразой, сыгранной Юдиной, чувствуется мыслимое ею слово». Ту же особенность отмечали и в более поздний, зрелый период многие другие музыканты. Л. Н. Оборин писал: «Больше всего меня поразило в ее исполнении то, что оно было «говорящим». Я. И. Зак вспоминал: «Ее искусство я воспринимал как человеческую речь. Это была речь величавая, суровая, никогда не сентиментальная».