Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Но хочет она того или нет, у нее навеки одно жилое пространство, у меня в квартире. Она сидит на мирном полотне, завернутая в свою шаль, с ее страхом, с ее гневом, с ее достоинством.

Обер ци зи вил, ци зи вил нит, из эйн войн-орт ба ир а баш-тендикс, ба мир ин штуб. Зи зицт аф а фридлехн лайвнт, ан айнгекутете ин ир шал, мит ир шрек, мит ир ангст, ми тир вирде [Rubin 1982: 15].

Неведомая модель остается жить на законченной картине (получившей название «Старики, женщины, дети» (1969)), помимо своей воли обреченная играть определенную роль в чужой памяти и истории.

Описав картину, рассказчица вспоминает студентку, которую учила до войны – та читала «На железной дороге» Блока (1910). Рубин цитирует в тексте лишь два последних слова: «всё больно»; однако весь текст стихотворения резонирует и с рассказом Рубин, и с интертекстом из Бергельсона. Вот первые строки:

Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая

[Блок 1997].

Платок заставляет вспомнить шаль с картины; красота незнакомки схожа с красотой, которой свидетель Бергельсона наделяет женщину из лагеря смерти (Бергельсон называет ее русским словом – «а красавице»). Ров и поезд тоже вызывают ассоциации с массовыми расправами над евреями в годы войны, а поезд, кроме того, это параллель к московскому метро. Указывая на три этих точки сравнения, мы вовсе не хотим сказать, что Блок в своем стихотворении предрекает холокост, наша задача показать, какое значение цитата из этого стихотворения приобретает в контексте рассказа Рубин. В цитате смысл исходного текста изменен, новый контекст добавляет новый смысл к цитируемому произведению. Цитата на другом языке, хоть из Блока, хоть «из Шолема», служит для выражения боли самой рассказчицы. Процитированные фрагменты – как искры света и тени из прошлого, которыми наполнено ее настоящее.

В стихотворении Блока пассажиры пролетающего мимо поезда смотрят на тело девушки: «Вставали сонные за стеклами ⁄ И обводили ровным взглядом ⁄ Платформу, сад с кустами блеклыми, ⁄ Ее, жандарма с нею рядом». Юность девушки «мчалась» мимо, подобно поезду, но ей так и не удалось осуществить свои мечты. Блок подчеркивает, что повествование ведется от лица мертвой девушки, которая так и не попала в поезд:

Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно

[Блок 1997].

Как и девушка «под насыпью», рассказчица у Рубин остается «на платформе», тогда как «Мой поезд летит, как цыганская песня, ⁄ Как те невозвратные дни» (если снова вспомнить Блока). Все остальные в ресторане отмечают день рождения, а она «наполнена» прошлым. Остаться стоять на платформе – значит слушать музыку из уходящего поезда Бергельсона. Довоенные мотивы Блока и Бергельсона вписываются в обращенные вспять переживания послевоенных еврейских писателей, таких как Рубин.

Блок – часть канона современной русской литературы; образованные люди, с советских времен и поныне, знают «На железной дороге» наизусть. Бергельсон – центральная фигура как в советском и мировом каноне на идише, автор, который был известен и русскоязычной аудитории в переводах и из-за театральных постановок его пьес, все же не имел среди русскоязычных читателей того же статуса. Создавая литературное пространство, в котором совмещаются слова Бергельсона и Блока, Рубин открывает границы между высокой культурой русского Серебряного века и литературой на идише. Идиш – не только язык евреев, язык местечка, прошлого; это язык, который принадлежит Москве и мировой культуре (помимо Блока, Рубин отсылает читателя к Данте, Делакруа и Ван Гогу). Ее представления об идише как языке мировой литературы схожи с представлениями Альтмана[211].