Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

День будто год, день как долгий путь, в такой вот день, оглянувшись назад, думаешь: пройдено просто огромное расстояние. Такой вот день выгоняет всех одиноких «чудаков» наружу, на улицы, они бродят туда-сюда как немые беспокойные духи.

А тог, ви а йор, а тог, ви а лангер вег, аф аза мин тог, аз мен кукт зих ум цурик, дахт зих: ме из дурхгеганген ан умгевейн-лех гройсе штреке. Аза мин тог трайбт аройс але эйнзаме «чудакес» из гас аройс, ун зей блонжен арум, ви штуме ногнидике гайстер [Bergelson 1930b: 177–178].

Ключевая фраза «такой вот день» в этом абзаце употреблена дважды. Упомянутый день расширяется за свои обычные пределы и начинает играть активную роль, выгоняя «чудаков» на улицы, где они бродят, будто духи – обломки прошлого, которое невозможно вобрать в настоящее.

Странный день у Бергельсона случается в Берлине в 1920-е годы; у Рубин – в Москве в 1975-м, однако Берлин Бергельсона вторгается в Москву:

Такой канун праздника, или уже после праздника – нетерпеливо-суматошный вечер после Шабата. А я посередине. И вот как посередине: день ведет со мной странную игру: тут я освещена радостью, тут липнут ко мне кусочки теней, и тут я вся в тенях и надо мной танцуют яркие вспышки.

А мин эрев йонтев одер шойн гор нох йонтев – ан уметик-лех-фартрахтер моце-шабес. Ун их бин инцвишн. Таке дерфар, вое инцвишн, фирт мит мир дер тог а модне шпил: от вер их бахелт ун дох клепн зих цу мир флекн фун шотнс, ун от вер их фартунклт ун эс танцн ибер мир пасиклех шайн [Rubin 1982: 7].

День – как и в рассказе Бергельсона – начинает играть активную роль, заполняя момент, который проживает героиня, тенями и отсветами прошлого. В рассказе у Бергельсона речь идет о маргинале, провозгласившем себя «еврейским террористом», который живет отдельно от всех, а в рассказе Рубин перед нами обычная женщина средних лет, повествующая от первого лица, которая ощущает себя оторванной от всех остальных. В ресторане, где празднуют день рождения, рассказчица остро ощущает свою отчужденность от родных и друзей. От них ее отделяет груз прошлого, как видно из фразы, которой она описывает саму себя: «голова моя полна прошедшего» («майнер [коп] из фул митн амол») [Rubin 1982: 31]. Этот внезапный отрыв от настоящего совпадает с одним из ключевых измерений ауры Беньямина: «странное переплетение пространства и времени, уникальный вид на расстояние»[210]. Воспоминания героини не создают естественной неразрывной связи между прошлым и настоящим, вместо этого возникает искаженная и отчужденная перспектива этого самого «счастливого» настоящего.

У чувства собственной отъединенности, которое испытывает героиня, есть и языковое измерение. Все вокруг нее говорят по-русски; на дне рождения, где гости пытаются спеть песню на идише, лишь она одна знает слова. На двойной языковой регистр рассказа указывает и то, что героиню называют разными именами: Рохиль Борисовна (когда к ней официально обращаются по-русски), Рохце, Рохл, Рохе (в зависимости от обстоятельств), когда с ней говорят на идише. Некоторые сцены из прошлого, которые вспоминает рассказчица, происходят на идише, другие – на русском; рассказ от первого лица о том, что она пережила в тот самый день, когда на нее нахлынули воспоминания, она ведет на идише.