Музыка призраков

Однако они пришли… Презрев заслуженный покой, пришли пресмыкаться на пыльной дороге и выпрашивать еду, чтобы накормить детей своих детей. Эта простая правда ножом резанула Тиру. Она вспомнила своих деда и бабушку, увидела их среди живых призраков на обочине – гордого, властного деда, прячущего украденные зерна риса за щекой, чтобы, вернувшись с поля, отдать ей, и свою бабушку, которая с опаской пробует незнакомый фрукт или листок, убеждаясь, что они не ядовиты, прежде чем дать ей, Тире. «Какая же мать не может уследить за своим ребенком, чтобы он жив остался?» – горько всхлипывала бабушка, узнав о судьбе внука и старшей дочери. Сперва Сутира приняла это за запоздалый упрек Чаннаре, но потом, глядя на сраженную горем бабушку, относившуюся к другим с неизменной нежностью, несмотря на собственную душевную боль, поняла: это бабушка себе вынесла приговор. Наверное, ей тоже хотелось умереть, как Чаннаре, наказав себя за то, что не уберегла своего ребенка. Ей, безусловно, было бы легче прекратить борьбу, отказавшись от этого мира с его бесконечными страданиями. Но бабушка жила и работала, потому что надо было заботиться о Сутире. Совсем как Яйа, не переставая скорбеть о своих покойных детях, боролась за жизнь, чтобы заботиться о целом выводке внуков.

Возможно, вопрос не в том, как можно жить в постоянных лишениях и чужом бессердечии, а что заставляет этих людей продолжать жить в мире, безразличном к их проблемам. Что? Сознание, что жизнь продолжится и после тебя, что ее огонек теплится не в тебе одном, а в каждом человеке или предмете, которые ты хочешь спасти? В Тире поднялась странная волна, затопив ее лицо и разорение вокруг.

– Пожалуйста, остановите машину, – попросила она, еле шевеля языком. – Я… мы не можем просто проехать мимо.

Ла, увидев слезы, потянула Тиру к себе.

– Мама, все нормально, – сказала она, от неожиданности перепутав Тиру со своей матерью. – Все нормально. Не смотри, мамочка! Раз от них тебе грустно, не смотри.

– Но у них же ничего нет, – рыдала Тира, которая не могла, не позволяла себе выплакаться, когда голодал ее братишка, и в конце концов его убил голод. – Ни еды, ни крова, ничего нет, а они нам воду принесли!

Она понимала, что говорит бессмыслицу.

– Пожалуйста, не плачь, – Ла прижала голову Тиры к своей груди и принялась гладить по волосам. – Давай отдадим им еду для пикника – я не буду, я кушать не хочу.

Мужчины молчали. Мистер Чам свернул к обочине, остановившись на клочке чахлых, сухих виноградных лоз. Ла поглаживала Тиру по волосам, что-то тихо напевая.

Когда девушка немного успокоилась, Нарунн, тронув ее за руку, спросил:

– Ну что, выйдем поздороваемся?

Тира поколебалась – от этой мысли замирало сердце, но кивнула.

Когда они вышли, их окружила толпа, озадаченная и любопытная. Ла раздала еду, купленную Тирой в гостиничном кафе, и свежие фрукты, которые они купили по дороге. Мистер Чам, знавший, чего ожидать – он ездил этой дорогой много раз, – достал пачку сотенных банкнот, которые наменял на заправке. Нарунн и Тира добавили денег от себя, но все равно не хватило. И никогда не хватит, в смятении думала девушка.

Как получилось, что после войны прошло уже несколько десятилетий, а страдания народа словно неизбывны? Вначале Тира думала, что привыкнет – повсеместность и обыденность страданий попросту притупят ее чувства, но чем дольше она жила в Камбодже, тем нестерпимее становилось видеть детей, купающихся в открытой сточной канаве, мать, роющуюся в мусоре в поисках пропитания и одежды для своих малышей, и тут же огромные рекламные щиты, призывающие покупать роскошные часы, и закусочные «съешь, сколько сможешь». Вот ослепший отец играет на музыкальном инструменте, а его одетая в лохмотья дочка с недетским самообладанием поет рядом с ним, даря прекрасную музыку миру, который этого не заслуживает. Всякий раз при виде таких картин Тира боролась с желанием отдать нуждающимся все. Она сходила с ума от отчаянья, от ощущения, что ничего, решительно ничего не может сделать. Но были минуты и вроде этой, когда ее охватывала ярость и желание ответных мер, потому что борьба за глоток воздуха, за цель и смысл жизни никогда не бывает бесстрашнее, чем при виде острой несправедливости.

Сейчас они сделали, что могли. Больше дать было нечего. Когда они прощались, кто-то сжал руку Тиры. Обернувшись, она увидела беззубую старуху.

– Моя дочка… – сказала та, – была твоя ровесница.

Особенность утраты в том, что она начинает мерещиться в каждом лице, которое видишь.

– Мне жаль, – проговорила Тира, вспомнив свою бабушку, умершую в безымянной пещере, где они с Амарой ее оставили. – Мне очень жаль, – повторила она.

Старуха кивнула и отпустила руку.