Музыка= радость и боль моя

—Уж во всяком случае не оперным артистом.

— С чем вы дебютировали на оперной сцене?

— В“Наталке Полтавке” Лысенко, потом Катерина” Аркаса и “Галька” Монюшко.

— И профессиональным певцом себя сразу почувствовали?

— Нет. До этого еще было далеко Даже когда не был уверен, что пение на сцене — это мое призвание. 1 января 1923 года я получил приглашение в харьковскую оперу, и только тогда начало приходить сознание, что да, могу и хочу петь в опере, а до этого в Полтаве играл и в драматических спектаклях, и даже в оперетте “Корневильские колокола”.

— Не могли бы вы поделиться чувством артиста-певца на сцене? Что, это какое-то особое состояние человека?

— Остается ли человек, артист сам собою в момент творчества? Я вас правильно понял? О себе мне трудно говорить. Быть может, вам что-нибудь скажет пример В. Комиссаржевской, готовившей роль в пьесе “Чайка”. Она у себя дома, в частной жизни пребывала “чеховской чайкой”, то есть в том настроении, какое обычно бывает закономерным на сцене. Она плакала от одиночества, представляя себе образ одинокой чайки, потерявшейся в организованном практически мире. Для оперных артистов в этом случае есть еще одно — звучание музыки, когда никого нет, а музыка звучит явственно, и вы можете отчетливо представить себе героя, его внутренний мир, переживания.

—Heмогли бы вы привести пример из своего творчества? Ну, скажем, партия Владимира Дубровского из оперы Направника...

— Хорошо. Мне предстоит петь Дубровского — как постичь его музыкальный образ? Об этом мне скажет музыка оперы, которую я уже знаю... Ночь. В доме все спят. А вы раздумываете об образе. И идете к нему не от текста, а от звучания музыки внутри вас — решаете пластический образ, даже устанавливаете подробные детали, а кругом тишина. Но в вас все звучит, вы фактически поете, насыщены настолько, что под утро облегченно ощущаете творческую отдачу... Фактически роль сделана на внутреннем звучании. А вообще у каждого артиста своя творческая лаборатория. Наука доказывает, а искусство показывает. Поэтому к а к э т о и о т ч е г о э т о — у каждого артиста по-разному. Единой системы тут нет. Система призывает лишь к общим местам.

— Иван Семенович, есть ли у вас любимая оперная партия?

— Любимой партии нет. Зависит от внутреннего состояния каждый раз. Мне всегда были по душе оперные партии эпического плана.

— Вы были знакомы с Собиновым?

— Знакомы — не то слово. О Леониде Витальевиче я сохранил одно из ярких впечатлений своей жизни. Если вы спросите, какое самое главное качество в характере этого человека, я отвечу: доброта. И вообще человеческие качества Собинова были великолепны.

— Я как-то слышал, что вы вместе с Собиновым участвовали в одном спектакле, это правда?

— Да. Это был спектакль, посвященный юбилею Леонида Витальевича. Он выбрал оперу Чайковского “Евгений Онегин”. Пел своего любимого Ленского, а я в сцене на балу у Лариных исполнял роль француза Трике. Вот Собинов и Богданович. Оба певцы Большого театра. Оба тенора. Но Л. Собинов был, повторяю, исключительно доброжелательным, стремящимся поддержать. На своем юбилее он вывел меня вперед, как бы благословляя, подчеркнуто желая добра в искусстве. Другого названного певца трудно представить в такой роли.

— Готовясь к встрече с вами, я прочитал и о вашей напряженной творческой деятельности в дни войны. Какое самое сильное, яркое впечатление осталось у вас от этих дней?

— Сплоченность... Война — какая это была проверка силы человеческого духа! Мне кажется, что она еще так недалеко — память цепко хранит ее. А самое яркое впечатление — радостное чувство Победы. Парад Победы я смотрел с трибун Красной площади. Когда советские солдаты стали швырять фашистские знамена к подножию Мавзолея, я почувствовал, как увлажняются мои глаза. Какой жертвы она потребовала, каких и скольких людей мы потеряли! Было радостно видеть ликование людей. В тот же день мы с Москвиным стояли на балконе гостиницы “Националы”, где я в то время жил, и бросали вниз цветы. Когда началась война, Москвин был директором МХАТа, который находился на гастролях в Минске. И первые немецкие бомбы приняла на себя и труппа этого театра. Москвин в этой тяжелой обстановке сумел разместить часть труппы на грузовиках, а сам с остальными отправился в Москву пешком. Это был великий человек. Потом мы с ним встречались в Саратове, вместе выступали в госпиталях и на фронте...