Музыка Ренессанса. Мечты и жизнь одной культурной практики

В действительности соблюдение норм означало для Каччини лишь необходимую предпосылку для представления аффектов, по-настоящему его занимало регулируемое отступление от нормы. Здесь начинаются серьезные терминологические проблемы, сигнализирующие, что перед нами – освоение неизведанной территории. Дело в том, что в областях, затронутых влиянием поэтики, еще не существовало устойчивой номенклатуры для обозначения отклонений от нормы. В тексте Каччини то и дело встречаются термины, которыми он желает охарактеризовать определенные дефициты как композиторской, так и исполнительской практики, – уже такое удвоение можно считать новацией. Сама неясность этих терминов, на которую часто сетовали исследователи, проистекает не из слабого владения теорией, а из стремления передать словами те музыкальные обстоятельства, для которых еще не существовало нормированных понятий. В центре «Nuove musiche» стоит новое отношение к слову: с одной стороны, слова должны звучать ясно и понятно, с другой стороны, максимально экспрессивно. Главной точкой отсчета здесь служил речитатив, предположительно существовавший уже в Античности. Если можно так выразиться, он выполнял фукции ключа ко всевозможным лицензиям. Все построения Каччини увенчаны понятием, опять-таки не нормативным с точки зрения теории музыки:

Veduto adunque, si com’io dico che tali musiche, e musici non dayano altro diletto fuori di quello, che poteya l’armonia dare all’udito solo, poi che non poteyano esse muoyere l’intelletto senza l’intelligenza delle parole, mi venne pensiero introdurre una sorte di musica, per cui altri potesse quasi che in armonia fayellare, usando in eßa (come altre volte ho detto) una certa nobile sprezzatura di canto [Ibid.: л. Aiv],

то есть:

как сказано, я заметил, что некоторые музыкальные творения и некоторые музыканты производили не больше удовольствия, чем то, какое гармония, сама по себе, способна дать слуху, и что без разумения слов они не в силах были воздействовать на умы; оттого мне и пришло в голову ввести род музыки, дающий возможность словно бы разговаривать на гармонический лад; для этого, как я уже не раз отмечал, певец должен обладать некоей благородной непринужденностью (небрежностью) исполнения.

Об этой nobile sprezzatura («благородной небрежности») – концепте, тоже восходящем к книге Кастильоне, хоть там и не имеющем отношения к музыке, – Каччини писал уже в предисловии к «Эвридике». В этом понятии признак сословной, аристократической манеры себя вести (то есть социально-поведенческая норма) был перенесен на музыкальное ремесло, которое, таким образом, само было облагорожено. Тот конфликт, который применительно к живописи подметил уже Альберти: конфликт между проворством работы и тщательностью исполнения, между prestezza и diligenza, – оказался применим также и к ремеслу музыкальной композиции. Кастильоне, говоря о sprezzatura, имел в виду живопись. Каччини перенес этот концепт в область музыки. Тем самым в ней тоже стало ощутимо напряжение между усидчивым трудом и внушением творческого мига; это вполне естественным образом привело к тому, что нормы «правильного» сочиения музыки должны были сместиться на задний план.