Музыка войны

Когда речь зашла о невинных детях, которые могли бы пострадать из-за беззакония, творившегося в европейских странах в области опеки над детьми, молодая женщина не могла остаться равнодушной, она с неожиданной страстью прониклась бедой няни. Было тут же принято решение, что она мужественно, со всей самоотверженностью, на какую она была способна, возьмет на себя тяготы по времяпрепровождению с собственными отпрысками на целый день, какой, вероятно, понадобится Зое Васильевне, чтобы слетать туда и обратно. К ее возвращению в Стамбул подоспеет и Вера Александровна.

И вот рано утром Зоя Васильевна прибыла на маленький остров. Вскоре она уже была в доме Читера, где ей долго не хотели открывать дверь ее же внуки. Перепутав все, что им сказала мать, они и доверенность с трудом отыскали, когда в последний миг Зоя Васильевна спохватилась и вспомнила о ней.

– Берите с собой самые необходимые вещи на первое время. Да скорее, скорее, дети!

Утренний полумрак, так и глядевший на них из окон, высоких, во все стены – подгонял их, он предвещал беду и досрочное возвращение отчима.

Наконец, они сели в такси и отправились в аэропорт. Но ближайший рейс был лишь в полдень, и им пришлось провести все это время в кафе. Часы тянулись мучительно долго, грозя волею злой судьбы все же столкнуть их лоб в лоб с Читером. Хуже того: за окнами разбушевался ураган, казалось, рейс вот-вот отменят или задержат. Вся поездка, все спасение внуков висело на волоске. Но наконец они оказались в самолете.

В час, когда Читер приехал домой, Зоя Васильевна, Митя и Мира благополучно летели над океаном. Дети были спасены. Но англичанин не только жил и здравствовал, но остался безнаказанным за все свои преступления. А сколько еще подобных ему подонков пересекало океаны в поисках укромного колониального местечка, где деньги купили бы им любую власть над людьми, над их несчастными детьми, где можно было бы так вольно беспутствовать и грешить, творить столько безобразия, сколько честному человеку не привидится в самых тошнотворных кошмарах…

Глава двадцатая

В конце сентября, когда была объявлена частичная мобилизация, выбор мой наконец был сделан. Ни слова не говоря работодателю о том, где я и что со мной, куда я уезжаю, я перешел на удаленную работу и в тот же день оказался в Сочи. Рейс в Стамбул, на который я успел купить билеты, пока они не закончились, был с длительной пересадкой в черноморском городе.

Что я делал? Почему так поступал? Испытывал ли прежнюю испепеляющую душу ненависть ко власти, к чиновникам, к россиянам? Любил ли я Родину или хранил в себе полную безучастность к ее судьбе? Хотел ли я, в конце концов, навсегда покинуть ее?

После ареста Яны, после вскрытия столь темных ее дел и невольного моего вовлечения в них – ни на один из этих вопросов я не в силах был ответить так же уверенно, как прежде. Самые основы моего мировоззрения пошатнулись, и теперь они так и грозили обрушиться, придавив мою волю и решительность в суждениях глыбами – из навязанных мне извне кем-то злым и темным – закостенелых догм, риторикой времен Перестройки, столь устаревшей, что разумному человеку было бы стыдно повторять ее вновь и вновь. Но, как оказалось, я не только повторял ее, словно очумелый, оторванный от действительности человек, но и жил, дышал ею все последние десять лет.

Меня сковало совершенное отупение, и мысль все вертелась вокруг одного обстоятельства: я точно знал, что не хочу стать пушечном мясом на войне, смысл и цель которой мне по-прежнему были не ясны. Мною руководил, если хотите, страх, первобытный страх за собственную жизнь, за собственное здоровье, по всей видимости, бесценные для меня, раз я так преувеличил свои риски получить повестку.

Однако вскоре я должен был оказаться в безопасности – в прекрасном Стамбуле, где, прогуливаясь вдоль гавани, глядя на бесчисленный турецкий флот, я смог бы переоценить всю свою жизнь, упорядочить мысли, понять, чего же я все-таки хочу.

Было грустно покидать родителей, вероятно, навсегда. Мать простилась со мной словами Людмилы Зыкиной, своим излюбленным замечанием: «Бывает все, сынок. Быть может ты, устанешь от дорог.» Но в этот раз оно не показалось мне смешным, скорее наоборот, в душе что-то оборвалось от этих наивных материнских строк, и боль от расставания стала острее, глубже, пронзительнее.

Я сидел в кафе аэропорта и глядел на восхитительные сочинские пейзажи – видневшиеся вдали пальмы, легко одетых людей. Здесь еще царило жизнерадостное лето, и после дождливой и холодной московской осени что-то внутри так и просилось наружу – прогуляться, доехать до моря, вдохнуть напоследок русский воздух, голос внутри так и напевал: «У Черного моря…». Искушение было велико… Но нет! Я простился со всеми и вся, ни к чему были эти последние стоны о былом. Так я думал, не ведая о том, какой удар, какой поворот мне приготовила судьба, и как мало времени до него оставалось.