Музыкант и модель

Когда она, откинувшись на спинку кресла, обрела твердую опору и с облегчением почувствовала, что Стив отпустил ее безжизненно повисшую руку, к ней вернулась реальность, в которой все было по-старому: Дэвид говорил умно и проникновенно, Джулия, закинув ногу на ногу и демонстрируя всем идеальную форму конечностей, вертела в ладони высокий бокал, Джон опустошал блюдечко, золоченое, в разноцветных пятнах крема, только… где Анджела? Озираясь, Люсия увидела Пола и Стива, о чем-то раздраженно говоривших за открытой дверью, под мерцающим коридорным бра. Когда они молча приблизились, стали заметными капли дождя на стеклах очков Пола, придававшие его настороженному взгляду некоторую надломленность.

Маковски был в центре женского внимания. Уже почти равнодушно Люсия заметила, как Гарриет с любовью и заискивая приподнимает его бесконечно длинные пальцы, предлагая всем любоваться сокровищем наравне с нею. Даниэла вскоре избавила Люсию от мук: бросая исподлобья томный взгляд, она напомнила об обещании Дэвида играть.

– Да, будем ли мы удостоены такой чести? – поддержал ее Ник.

Зеркальные поверхности рояля ловили зазевавшиеся предметы, искажая их пропорции. Дэвид, неспешно докуривая сигару, двинулся в его сторону, как укротитель в клетку львов. Сидящий перед клавиатурой с опущенной в нерешительности головой и немного ссутулившийся, он был безупречно красив. Каждая черточка его облика была – еще до рождения звука – искусством. Виктория начала аплодировать, за ней – остальные. Громогласное, порывистое вступление прервало овации. Он выпустил изнеженными руками бурю, но не сразу, не распахнув ворота настежь, а подчинив ее ритму, медленному, тревожному, как удары колокола…

Люсию больше не интересовало ничто на свете, кроме этих яростных аккордов, она не видела никого вокруг, и его музыка была обращением к ней одной.

Мгновение ожидания сменилось чувственной трелью, быстрым, как дребезжание крылышек сверчка, перебором, и на свет Божий, как бабочка из кокона, выплыла мелодия, легкая, взмывающая к небу. И в романтику английских просторов, холеной зелени и ласкового тумана ворвались мотивы фламенко.

Люсия не могла, не имела права не ответить на это откровенное обращение, не могла больше врать, притворяться, убеждать себя в том, что она способна уйти и забыть свою любовь. Это было признание, которого так жаждало ее сердце.

Дэвид замедлил темп, прислушался к голосу нескольких клавиш. Не обращая внимания на окружающих, на их шепот и недоуменные взгляды, она встала, вышла на середину гостиной и занесла высоко вверх напряженные, как крылья летящей птицы, руки. Он был поглощен музыкой, отдавался игре со всей силой, со всей присущей ему страстью и не сразу понял, что двоящийся, ставший более весомым, более сладостным и острым ритм – не только его творение. Это еще и созвучный его струнам, его настроению, его дыханию стук каблуков, отчетливая, мастерски исполненная дробь.

Ее глаза стали еще ярче, губы налились вишневым соком, а как кстати оказалось красное платье, позволявшее во всю ширину юбки заявить о противоречивых чувствах, переполнивших ее естество, о любви и ненависти, покорности и протесте! Горящий подол то открывал длинные, быстрые ноги, то, брошенный, скользил вниз…

Люсия прекрасно чувствовала музыку, его музыку, не такую жгучую, как настоящий фламенко, несколько тоскливую, северную. Это было что-то в стиле Волленвейдера: фламенко, грозящий в любую минуту обернуться странной задумчивостью. Ла Валенсиана иногда с недовольством замечала, что ее дочери не хватает страсти для настоящего фламенко. Дэвид же дал Люсии простор, на котором росли и распускались, как цветы в замедленной съемке, изящество ее юношеской застенчивости, красота холодного, замкнутого в себе, не зовущего и не заигрывающего взгляда и – как компенсация за все эти «недостатки» – правильность и точность, даже резкость движений. Эта манера танцевать была сродни его исполнительскому стилю. Он тоже ходил по грани, отделявшей полное растворение в музыке от отчуждения, стороннего наблюдения за собственными творениями. То и другое было одинаково знакомо знаменитому Маковски, и Люсия вторила ему: иногда казалось, что она не принадлежит себе, что вся ее жизнь – танец, а потом вдруг – поворот головы – и она уже смеется над собой, танцующей всерьез, и теми, кто на нее смотрит и всерьез ею восхищается. Это был превосходный дуэт. Такого единства невозможно достичь репетициями, оно дается только самой природой.

Пианист замедлил финал, прищурился, словно хотел лучше рассмотреть танцовщицу, повторил тему – тихо, аккуратно и, сделав паузу, взял последнюю ноту.

Главное – не фокусировать зрение, не позволять им вонзать в себя стрелы. Пусть все расплывается, изливается, как вода в сточную трубу. Люсия закрыла глаза и подумала о скорейшем пути к недосягаемости, но Дэвид уже целовал ее руки и вокруг нее не умолкали аплодисменты. Стало шумно. Кто-то рассыпался в похвалах.