Музыкант и модель

Ей нравилось заниматься с Дэвидом любовью на широкой кровати, поставленной по диагонали на начищенном пестром паркете в пустынной спальне, но еще более – здесь, в кабинете, где диван приятно холодил ноги и спину и любые попытки переместиться сопровождались упругим скрипом его кожи. Над ними нависали полки с книгами, фотографиями лондонских окрестностей и забавными безделушками. Золоченые корешки были ее друзьями: они все видели, впитывали запахи, слышали разговоры, признания, дышали в унисон с влюбленными. Когда Дэвида отвлекали телефонные звонки (о эти помешанные на пунктуальности англичане!), она загадывала желание (всегда одно и то же: чтобы рай, однажды впустивший ее в свои врата, не исчез, не закрылся, не выбросил ее в прозаичное прошлое) и открывала страницы наугад. Особенно щедрым был маленький, темно-сиреневый том Малларме,[2] любимого ею со школьных лет.

Однажды они забрели в комнату, выходящую окнами во внутренний двор. Она была прозрачной, стеклянной. У самых ног стояли изрезанные рамой стволы платана и пушистые верхушки каких-то цветущих кустов. На коврике-циновке в черно-белую клетку располагались только несколько стульев с такими же шахматными спинками, черные подушки, компакт-проигрыватель и стопка дисков. Дэвид выбрал Листа, и легкость, чувственность полилась на них, заставляя не думать ни о чем, а только парить, парить, обретая невесомость друг в друге, открывая себя другому и миру, как эта комната открывает себя саду.

Его пряди, длинные, щедро посеребренные, ложились внизу ее живота легким, щекочущим облаком, и невозможно было поверить, что это те самые волосы, закрывающие наполовину его лицо от зрителей, раскачивающиеся над клавиатурой, подпрыгивающие при финальном поклоне. Она робко трогала их, чтобы убедиться в их реальности, но скоро жадные губы начинали требовательно касаться тайн ее тела, и она забывала обо всем на свете, кроме жгучего наслаждения. Это была не робкая, ребяческая любовь Тони, это было ненасытное, властное обладание. Вся, каждой каплей своей крови, каждым биением своего сердца, каждой случайной мыслью она принадлежала только ему, Дэвиду.

Люсия никогда не предполагала, что может настолько расслабиться, позволить себе все и обрести покой, ступив на зыбкую льдину любви. Дэвид научил ее отключать все чувства, кроме осязания, сосредоточиваться на каждом новом ощущении, которое дарит тело, и тем самым, нелепой телесной работой, возноситься духом. Ее ничто не страшило, ничто не огорчало, она была уверена в себе и в целесообразности того, что происходит.

Когда Дэвид был рядом, она не боялась даже разлуки с ним, он давал ей силы, которых, казалось, хватит на всю жизнь, но стоило ей не видеть его несколько часов, и терпение оставляло ее, сказка рвалась в самых неожиданных местах и жизнь блекла: затяжной дождь вдруг начинал раздражать, близнецы так и вынуждали прикрикнуть на них, а отец… отец – самая сложная проблема, его жаждущий объяснения взгляд понуждал быстро закрыть дверь комнаты и притвориться спящей.

– Человек любящий, умеющий любить не может безнравственным, – сказала она как-то между прочим Дэвиду, интересуясь его реакцией.

– Любовь естественна, а нравственность нет, но и то и другое существует на равных правах, поэтому так много несчастных. Дай Бог нам не оказаться в их числе. – Он отвечал слишком, пожалуй, серьезно, но потом добавил: – Мы не окажемся. Это ясно как белый день. С нами все будет хорошо.

Ах, как жаль ей было, что рассказать о своем счастье некому, как не терпелось все подробности, за исключением самых-самых интимных, упомянуть в беседе за кофе и так заговориться, что потерять, в конце концов, счет выпитым чашкам. Кармела… где она сейчас, одна из немногих, кого интересуют не только собственные победы? А это была победа, сомнений не оставалось. Дэвид увлечен ею, его тянет к ней каждую минуту, он уже дважды дарил ей цветы. Вот они: горные фиалки (в память о первой ночи, наверное) и белые лилии – еще не завяли, еще стоят у ее изголовья в доме отца, интригуя Эйприл.