Мы

Итак, после того как мы известили родных и близких о благополучном разрешении от родов, перед нами встала задача дезавуировать эту информацию. Но слухи распространяются как круги на воде, причем плохие гораздо быстрее хороших, и в скором времени вокруг нас уже собрались друзья и коллеги. Они были добры к нам, приносили свои искренние соболезнования, явно из лучших побуждений, и тем не менее я поймал себя на проявлении излишней резкости, когда они пытались употребить неуместные эвфемизмы, говоря о смерти нашей дочери. Нет, она не «покинула этот мир». «Почить с миром», «преставиться», «уснуть вечным сном» — все эти штампы были одинаково отвратительны для меня, и слова «мы ее потеряли» казались одинаково неприемлемыми, поскольку все мы полностью отдавали себе отчет в том, где она в данный момент находилась. Ведь выражение «оставила нас» подразумевает определенное намерение с ее стороны, а фраза «отошла в мир иной» — хотя бы цель или пункт назначения, и в результате я огрызался на исполненных благих намерений друзей, те в свою очередь извинялись, а что еще они могли сделать? Спорить насчет терминологических тонкостей? Конечно, сейчас я сожалею о своей нетерпимости, поскольку вполне объяснимое желание смягчить обороты речи вызывает уважение и говорит о гуманности. Доктор тогда использовал термин «коллапс». Коллапс наступил очень быстро, сказал он, и я с ходу сумел постичь выбранное им слово. Но если бы хоть кто-нибудь из присутствующих сказал нам, что она «отошла в мир иной», я бы точно ему врезал. Нет, тогда уж пусть будет «исчезла». Исчезла или просто скончалась.

Так или иначе, моя грубость была малоприятной и неоправданной, и, как я подозреваю, возникло мнение, будто я «плохо держу удар». Печаль иногда сравнивают с оцепенением, хотя применительно к нашему случаю сие определение ни в коей мере не подходило. Оцепенению мы были бы даже рады. Но вместо этого мы чувствовали себя выпотрошенными, измученными, исполненными ярости. Конни в особенности была подвержена приступам бешенства, хотя в основном старалась сдерживать эмоции, а если и выплескивала их на меня, то только тогда, когда это не приносило особого вреда.

— Люди постоянно твердят, что я еще молода, — сказала она во время затишья после очередной бури. — Они твердят, что у меня впереди еще полно времени и мы можем завести другого ребенка. Но я не хочу другого ребенка. Я хочу этого.

Итак, мы вели себя некрасиво, мы вели себя неразумно. Мы ничему не научились. Мы были озлобленными, и уродливыми — с красными глазами, распухшими носами, — и безумными, а потому замкнулись друг на дружке. Друзья писали нам письма, мы их читали и даже испытывали благодарность, а потом выкидывали корреспонденцию на помойку. А что еще нам оставалось делать? Выставить письма на каминной полке, точно рождественские открытки? Причем особенно напрягала избыточная эмоциональность некоторых друзей Конни. Может, нам приехать к вам? — спрашивали они срывающимися, полными слез голосами. Нет, у нас все прекрасно, отвечали мы и больше не снимали трубку. Нас вытащили средь бела дня на похороны, короткое, мучительное мероприятие — что мы могли рассказать и какие случаи из жизни вспомнить, если речь шла о младенце, так и не успевшем сформироваться? И мне в очередной раз пришло в голову, что печаль — это не только боль утраты, но и сожаление о том, чего у вас никогда не было. Но так или иначе, мы худо-бедно пережили траурную церемонию. Присутствовали мать Конни, кое-кто из ее близких друзей, моя сестра. Мой отец сказал, что, если нужно, он приедет, но мне было не нужно. Мы вернулись домой сразу после церемонии, сняли траурную одежду и завалились в постель, где и оставались всю следующую неделю или около того. Мы целыми днями спали или просто валялись в кровати, ели скудную пищу, не ощущая вкуса, смотрели телевизор, не глядя на экран. К этому времени мы уже успели оцепенеть. Я никогда не ходил во сне, поэтому не могу поручиться, можно ли это назвать лунатизмом, но мы сидели и стояли, бродили и ели, не проявляя никаких признаков жизни.

Иногда Конни просыпалась ночью в слезах. Невыносимо смотреть на то, как убивается любимый человек, но в рыданиях Конни было столько животного и необузданного, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы она замолчала. Поэтому я или обнимал ее, пока она снова не засыпала, или, махнув рукой на сон, смотрел вместе с ней в окно — стояло лето, и дни тянулись невыносимо долго, — и в эти предрассветные часы я мысленно повторял про себя торжественное обещание.