Мы долгое эхо друг друга

Кем они были в жизни —
          величественные Венеры?
Надменные Афродиты —
          кем в жизни были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола звенели.
Над городскими воротами
          бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили —
          застенчивы и чисты.
И превращалась одежда в холодный
          ничей комочек.
И в комнате становилось теплее
          от наготы…
Колокола звенели:
«Все в этом мире тленно!..»
Требовали:
«Не кощунствуй!..
Одумайся!..
Отрекись!..»
Но целую армию красок
художник
гнал в наступленье!
И по холсту,
          как по бубну,
                   грозно стучала
                              кисть.
Удар!
И рыхлый монашек
          оглядывается в смятенье.
Удар!
И врывается паника
          в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе…
Удар!
И это смертельно для господина Бога
          и родственников его…
Колокола звенели.
Сухо мороз пощелкивал.
На башне,
          вздыбленной в небо,
стражник седой дрожал…
И хохотал художник!
И раздавал пощечины ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим
                     ханжам!
Среди откровенного холода
краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
          как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились бедра.
Посмеивались глаза.
И раздвигалась комната.
И исчезали подрамники.
Величественная Афродита
          в небрежной позе
                   плыла!..

А натурщицам было холодно.

Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
          живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
          не попадали плечом,
И долго молились в церкви.
И очень боялись
          Бога…

А были

уже бессмертными.
И Бог здесь был
          ни при чем.

Стасису Красаускасу

Этого стихотворенья
ты не прочтешь
никогда…
В город вошли,
          зверея,
белые холода.
Сколько зима продлится,
хлынувши через край?
Тихо
в твоей больнице…
– Стаська,
          не умирай!..
Пусть в коридоре голом,
слова мне не сказав,
ставший родным
          онколог
вновь отведет глаза.
В тонкой броне халата
медленно я войду
в маленькую
палату,
в тягостную
беду…
Сделаю все
          как нужно,
слезы
          сумею скрыть.
Буду острить натужно,
о пустяках говорить,
врать,
          от стыда сгорая!..
Так и не разберу:
может быть, мы
          играем
оба
в одну игру?!
Может,
          болтая о разном, —
очень еще живой —
ты между тем
прекрасно
знаешь
диагноз свой.
Может, смеешься нарочно
в этот
          и в прошлый раз,
голову нам
мороча,
слишком жалея
          нас?!
В окнах,
          больших к хмурых,
высветится
          ответ.
Как на твоих гравюрах —
белый и черный
цвет.
И до безумия просто
канет
          в снежный февраль
страшная эта просьба:
– Стаська,
не умирай!..

Старая записная книжка