Мы – другой (сборник)

Может быть, в апреле или в мае,
не скажу точнее, но когда-то,
помню, в пионеры принимали
у могилы неизвестного солдата.

А потом все, шеями алея,

пионерия, сыны твои и дочери,
мы в награду в недра мавзолея
шли в обход километровой очереди.

Знали, гроб хрустальный там качается,

но покоится навеки сном объята
в том гробу не спящая красавица —
мирового вождь пролетарьята,

дедушка Ильич, кудрявый Вова!

Может, подмигнуть ему? А он нам?
Увидали мы всегда живого,
как он там лежит Тутанхамоном.

Вот, прикинь, привстанет он из гроба,

локтем оперевшись о подушки…
Помню, мне запомнились особо
желтенькие, сморщенные ушки.

Как я после хвастался родителям!

Как мечтою уносился в выси я!
Видел я его! А вы – не видели!
Может, у меня такая миссия!

Может, дед Наум, дед Шая-Шлёма,

дед его, и дед его, и дед его
по субботам ни ногой из дома…
– Ради этого? – А может, ради этого!

– То есть дед Наум, дед Шая-Шлёма

и его дед, и его дед, и его дед
по субботам ни ногой из дома
ради этого? – Ну, как-то так выходит.

Жили-были, убегали, ехали,

верили, что дети… что уж… где же нам…
Я теперь все это вижу в зеркале —
счастье, что еще не в занавешенном.

Жили, пели, умирали, плакали, —

время 'oно да и горе 'oно, —
птаха ли пером, частицей праха ли
рухнуть на бетон Бен-Гуриона.

Жили, умирали днем и ночью

те, кого неловко звать «мишпуха»,
чтобы я увидеть мог воочию
желтое, морщинистое ухо.

Вы меня простите, поколения.

Сам не знаю, что сюда пришел-то я.
Уши стали, вправду, как у Ленина,
маленькие, сморщенные, желтые.

Значит, ты – последний из последних.

Миссии другой по ходу нет.
Пионер, костей своих наследник.
Выключаем воду. Гасим свет.

Знаю, все когда-нибудь кончается,

как об этом в песенке поется,
желтый лист на веточке качается,
вьется, все никак не оторвется.

«Мне б, как Раневская…»