Мы кажемся…

Из-за запотевшего облаком неба стыдливо глядит месяц. Молния облаков разошлась кое-где, и ему неловко от того.

Ну, что же, у каждой робости свои причины и права.

Чтобы не было обидно никому…

Чешуя облаков сползает с небес, обнажая нежную, тонкую грань, за которой холод и темнота. Сберегая от страхов, солнце слепит весомую долю той части суток, за которой мы вольны не уследить. Но ночь не даёт случая отвлечься. Она полна боли и бесконечности, от которой мы вечно чего-то ждём: дождя, милости, ответов.

Знамя листьев хмеля трепещется на ветру. Цепко держится за жизнь четырёхгранным своим заострённым копьём. Повоен13 он, ластится к ходу времени14, и впиваясь в него своими, полными яда, иглами, забирается выше, держится крепче, жёстче, стараясь во всём для одного лишь себя, не понимает того, что, коли не ослабит хватку, не даст вздохнуть тому, кого попирает, то обрушится с ним вместе наземь в один только час.

Грудь винограда вздымается навстречу ветру. Запрокинув голову, открывает неюную шею, чуть цепляясь за плечи гроздьями массивных серёг, тщится глубже вдохнуть, отдышаться, дорожит и трепещет. Мало ему солнца и воздуха, также, как любви. Пройдёт неделя-две, и вскружит он головы каждому, кто приблизится, хотя на шаг. Но его не взволнует это «потом». Ему теперь, сей же час, сей же вдох.

Плавильные печи времён уродуют нас или делают лучше? Но нам того не узнать ни теперь, ни позже, когда уже всё равно… все равны, где добро мешается со злом, как напрасны сожаления о содеянном и не совершённом. Да… бывает ли оно так-то, коли даже вдали от курантов, ты идёшь им в такт, разделяя каравай судьбы на ровные ломти четвертей, чтобы наделить ими всех, поровну, чтобы не было обидно никому

Осич

– Скажи мне, почему говорят «лишние слёзы», разве они бывают лишними?

– Не знаю. Вероятно, они нелишни, но напрасны. Впустую. Тревожат сердце попусту.

– А мне кажется, что всё, что от сердца – не зря…

Месяц пускает мыльные пузыри облаков, а тяжёлые, серые от капель воды тучи прикрывает подолом синего, побитого молью звёзд плаща. Он стыдится их, как стыдимся всего некрасивого мы.

Для карточки на память выбираем взгляд, с которым нравимся себе. Но если с другим мы нехороши, то отчего ж он отражается в нас, тратит место и жизнь на то, что ненужно никому? Ожидая гостей, прячем неприятное посторонним, так зачем оно не тревожит нашей совести? Из-за чего не стыдится нас самих?

Замечая плохое, трудно видеть хорошее, а оно, в свой черёд, сглаживает недостачу и избыток, стирает пыль и делает ярче краски, причём так, как не сделать этого, стараясь нарочно.

Нас представили друг другу в некий нарочито весёлый и пронзительный час, сквозь увеличительное стекло которого все вокруг казались товарищами, всё округ гляделось без повода праздничным и волшебным.

– Знакомься, это мой брат.

– Забавно, мне казалось, ты у мамы один!

– Это двоюродный.

– А… кузен, значит!

– Ну… в общем.

– Не-ет, давай-ка разберёмся! Он тебе брат или не брат, третьего не дано.

– Ну – брат, брат!

– Без «ну».

– Брат.

– Тогда к чему эти обобщения?

– Мы редко видимся.

– Ах, вот оно что, ну, тогда понятно.

У каждого есть дяди, тёти и племянники, во время редких встреч с которыми даже кровное родство не в силах расположить друг к другу. Ты принимаешь их, полностью, с ног до головы, ибо нет резона тратить на них недовольство, выправляя до удобного тебе облика. Но в этом случае дело было в другом. Ревность. Именно она ссорила братьев.       Кузен был высок, статен, на фоне седины до плеч и бледности, вызывающе и надменно сияли сапфиром глаза, так ярко, что выглядели ненастоящими. Тем не менее, было заметно, – он совершенно не понимает толка в этой своей привлекательности, и от того явно стеснителен. К счастью, красивые люди часто недалёки. Сообразив, что могу пошалить, я начала неприкрыто кокетничать:

– Ого! Каков! Сердцеед! Надеюсь, он останется и посидит с нами? – Поинтересовалась я задорным грудным голосом, и принялась нахально, подробно, словно картину в Эрмитаже рассматривать лицо гостя.

– Нет! Ему уже пора!

– Отчего же… – Начал было кузен.

– А я говорю, что тебе пора!

– Напра-асно… – Коварно и двусмысленно протянула я.– Мы бы так хорошо повеселились… втроём.

Двоюродного будто ошпарили кипятком. От красноты его лицо вмиг подурнело, и, одеваясь на ходу, он бежал, так скоро, как мог.

– Ещё один покинул поле боя! – Расхохотавшись, торжественно и дурашливо возвестила я.

– Ну, и зачем ты его так?

– А, чтобы не думал, что ты «их плоше15»!

Мой друг от удовольствия сделался пунцовым.

– Да вы и вправду братья! Краснеете совершенно одинаково некрасиво. К вам это нейдёт! И, кстати, было очень глупо, прятать его от меня.

– Он – красавец. А я…

– А ты умный. И добрый. И хитрый.

– Это ещё почему?!

– Да потому, что у меня такое ощущение, что ты решил уехать только для того, чтобы был серьёзный повод затащить меня в постель, хотя бы так, на прощание.