Мы кажемся…

Я по сию пору помню холодный липкий живот ужаса, что прилип вдруг к моей спине. Иначе он не умеет заявлять о себе. Подойдёт, прижмётся, и делай с ним, что хочешь, – можешь бороться, гнать прочь, – действуй, как угодно, только воображать, будто его не существует, нельзя никак.

В несытые девяностые, уложив сына спать, мы с женой кружили по улицам города на «копейке17», в попытке заработать копейку, чтобы купить молока, манной крупы и немного хлеба. Она боялась отпускать меня одного, и все доводы о том, что нет смысла бесплатно занимать место, на которое можно посадить человека за деньги, не имели успеха. Впрочем, улицы города, были полны таких же, как мы, бедолаг, у которых не было свободных средств даже на то, чтобы разъезжать в нашем дешёвом «такси». Кое-кто создавал толпу на остановках, дожидаясь автобуса, иные берегли кошелёк и шли пешком, изнашивая ботинки.

Иногда, ближе к ночи попадались прогулявшие зарплату интеллигенты. Они старались заплатить вперёд и норовили повторить тот же фокус подъезжая к дому, но мы считали это нечестным, а, провожая пассажира до двери, следили, чтобы оставшиеся от банкета деньги не выпали у него из карманов.

Мы подвозили всех, кто мог заплатить. Однажды так повезло, что целую неделю катали цыган по близлежащим деревням, где они задёшево торговали халатами немыслимых расцветок. Цыгане относились к нам, как к лошадям, с которыми надо обращаться ласково, и даже пытались кормить копчёной колбасой, от запаха которой сводило судорогой живот. Мы вежливо отказывались, но не от того, что были сыты. После цыган в машине оставался какой-то странный густой запах немытых волос, так что приходилось настежь открывать окна, дабы слегка уменьшить дурноту.

Шли дни, неприятный аромат уже давно выветрился, а мы всё наматывали дорогу на колёса безо всякого толка. И вот, в один из вечеров, некий мужчина среднего роста и телосложения поднял руку, свесившись с тротуара, чтобы остановить нас. Назвав цену и адрес, он сел, и, не закрывая дверей, подозвал ещё двух мужчин, покрупнее, что прятались в кустах неподалёку. Забравшись в машину так, что она осела чуть ли не на треть колеса, прихлопнули дверью сильно и безжалостно, как ловушкой.

Жена повернулась ко мне, и в её глазах я увидел кричащего в кровати сына, к которому некому подойти. У женщин, у жён и матерей, особенно хорошо работает это чувство, сохранения своей жизни, ради того, чтобы выжил тот, в ком они не чают души. И пружина ужаса, что уже была возведена, сработала во мне, выпуская на волю крик, от которого у меня по сию пору звенит в ушах:

– Пошли! Вон! Отсюда!

Пассажиры вышли, медленно и неохотно. Я запер все двери изнутри, и мы поехали домой, молча порешив, что это был наш последний рейс. Мы не могли так рисковать.

К вечеру следующего дня в милицейских хрониках появилось сообщение об убитых случайными попутчиками супругах. Нападавших было трое: двое крупных мужчин, а третий среднего роста и телосложения.

Старость

Почему-то чаще описывают красивое, яркое, юное, избегая ветхое, вышедшее в тираж, седое, сухое, покрытое морщинами… Чураясь, делают вид, будто бы его и нет вовсе. Но оно ведь живо ещё, и здесь, рядом, – протяни только руку, окликни, обернись.

Мне нравится смотреть за тем, как старики наблюдают щенячью возню молодых. Как читают по их лицам с грустной улыбкой, словно азбуку, ибо знают, какая буква последует за предыдущей, который взгляд ожидать после каждого слова.

Румянец обиды, гнева, надежды, стыда… Бледность от сдержанного негодования, гордости, страха… У них всё это уже было. Они пережили подобное, кое-как, и могут теперь давать советы. Только кто их станет слушать? А и услышат, – поверит кто?

Смытое, смятое удержанными в себе слезами лицо, – как платок, позабытый в кармане парадного пиджака. Что с ним делать теперь? В камин или в стирку? А, может, сгодится ещё для чего?

Знакомые с горьким вкусом несбывшегося, в ожогах любовей, с натёртыми до мозолей на сердце привычками, они не узнают себя в зеркалах. Но в тех, неуклюжих, неловких подростках, что подошвами катят по небу весь мир… как, себя угадав, оставаться спокойным?!

Не всё, что молодо – крепко, не всё, что ветхо – старо…

Бельё

Не знаю, отчего, но мне вспомнилось вдруг, что в детстве время от времени у нас воровали с верёвки бельё. И это было довольно-таки обидно. С одной стороны, поди-ка купи добротную вещь, а уж если кто подарил к именинам отрез на платье или пальто, – обидно вдвойне. Ибо, вместе с украденной обновкой, канет в Лету столько занимательных памятных событий…