Мы кажемся…

– Знаете, вот вы говорите о таких вещах, что надо бы смутиться, хоть для приличия, а мне просто приятно. Спасибо большое!

– Да за что же, помилуйте! Здесь все о вас так говорят!

– Кто – все?

– Да все, буквально!

– Надо же, я прихожу и стараюсь прошмыгнуть как можно менее заметно, хожу, вдыхаю…

– А наш директор, вы не можете этого знать, он стоит в своём кабинете у окна, и, как только видит вас на дорожке ко входу, открывает дверь кабинета и кричит всем, кто внизу: «Идёт! Она идёт!!»

– Не понимаю… – Я недоверчиво гляжу на собеседника, ищу подвох во взгляде, жестах, интонации, но не нахожу, и, пожимая плечами, кручу головой, – Ничего не понимаю. Зачем кого-то предупреждать о моём приходе?

– Вы просто не наблюдаете себя со стороны. Вы… такая!

– Какая же?! – Едва не сердясь, тороплю его я.

– Ну, хорошо, попытаюсь объяснить. Вот вы видели когда-нибудь, как люди ходят по улицам во время дождя?

– Что за вопрос! Конечно! И сама, бывает…

– Но вы смотрели на их лица? – Перебивает меня он.

– Не знаю, вероятно, что да. Не помню. Наверное, смотрела, но что с того?

– Все идут хмурые, как будто бы вода с небес смывает заодно их лица, и они стекают вниз, собираясь в лужи. Люди топчутся по ним мокрыми ногами, злятся.

– Ой, да что вы, зачем так?! Ну, холодно им, может обидел кто, или настроение не то, – да, мало ли!

– Да, может и так, конечно, не спорю, но вы-то идёте с улыбкой. Вы, одна!

– Разве? – И я начинаю припоминать, на кого злилась в последний раз, но не могу вспомнить.

– Знаете, как вас тут называют? – Прерывает мои раздумья визави.

– Как?

– Солнышком!

– Ой… ну, это… довольно банально, не находите?

– Так, это с какой стороны посмотреть! Директор наш говорит, что, когда вы заходите, становится светлее, как будто бы солнышко заглянуло сразу во все в окна!

Я смеюсь:

– Спасибо. – Вздыхая легко и смущённо, я чувствую, как тот глоток воздуха, за которым приходила сюда, которого искала так долго, так ждала, – теперь найден, свершился, произнесён…

В нас звучат чужие мысли, которые отторгаем сперва, а потом, привыкая к их правоте, познаём истинность и принимаем за свои. Они становятся нашими, родными. Мы их держим на ладони бережно, как бабочку или снежинку, боимся спугнуть или обидеть горячностью, страшимся свершить нечто непоправимое, после чего они взлетят или растают, а мы останемся одни, ничего не понимая ни в жизни, ни в себе.

Смысл

Спичка разума чиркает по коробке слов, и, царапая согласные, рождает огонь эмоций: страх, сострадание, любовь. А куда деваются они, когда исчезают слова? Неужели им так тесно в границах, что, отыщись любой повод, как вырвутся они на свободу и, заполонив собой всё окрест, вновь перестанут быть зримыми, осязаемыми, понятными, и опять придётся искать те созвучия, тронув которые, взойдёт на возвышение пламени смысл, что обжигает, ускользая, каждый новый миг, каждый новый вздох.

В компании двух ос и жука-плавунца, размером с половинку грецкого ореха, похожего больше на уменьшенную копию ржавой немецкой каски времён Второй мировой войны, чем на жука, я пытался плыть, не замечая холодности и небрежения ко мне воды, что почти кипела от возмущения, соприкасаясь с кожей. Выбравшись на берег, я уже хотел было идти, как ощутил некий трепет за спиной. Обернувшись, увидел вязнущую в воде бабочку, и не раздумывая полез в реку вновь. Сделавши дело, завернулся в халат и, поймав в себе радость, прижав её к сердцу двумя руками, направился в дом, улыбаясь безотчётно. И тут:

– Я здесь!

– Ого! Как ты подрос!

– Ага!

То был соловей, сильно похожий на взрослого, с детским пушком, предательски застрявшим на груди. Наивный, открытый, доверчивый взгляд выдавал в нём новенького, рождённого несколько недель назад. Он хорошо помнил, даже чувствовал ещё локотком, тесный гладкий уют колыбели, и пока нетвёрдо разбирал двенадцать колен цикла соловьиной песни. Для удобства малыш пользовался тем, что попроще – звонким согласием воробья оглашал он всё, к чему касался взором.

– А то! – Весело кивал он в тон моим догадкам. – Верно!

Несмотря на это, птенец был довольно ловок, и о том, что он раздобыл поесть, я узнал только по тому, как он усердно обтирает свой клюв льняной грубой салфеткой вишнёвой коры.

– Когда же ты успел! – Восторгался я, а соловей, гордый и счастливый похвалой, перешёл на ту ветку, что оказалась ближе к моему лицу:

– Да! Я такой!

Подпрыгнув невысоко на батуде ветки, он показал, как теперь умеет летать, но перестарался и исчез из виду насовсем.

Какая ж это радость – спасти бабочку из воды, поговорить с птицей, а после рассказать о ней тому, кому есть до тебя дело. Которому всё равно – бормочешь ты или молчишь, лишь бы слышать твоё дыхание, знать о нём, или просто быть уверенным в том, что оно где-то есть, и с настойчивой нежностью ерошит лепестки цветка, что растёт у края дороги.

Последний рейс

– Пошли! Вон! Отсюда!