Мы начинаем в конце

— Всегда с подарком, — продолжала Долли. — Мы вместе выбирали, Дачесс. Хэл меня просил помочь — ну как женщину. Вроде я лучше соображу, что тебе может понравиться. Когда родился Робин, он стал ездить дважды в год. Это Хэл-то, при его-то занятости на ранчо… Ему ведь и на день отлучиться — целая история.

Дачесс оглянулась на дом.

— Как он узнал? Стар клялась, что бойкотирует его.

— Она и бойкотировала. Упрямой была мама твоя… И кое-кто здорово мне ее напоминает.

— Ближе к делу, Долли.

— У Хэла в Кейп-Хейвене есть знакомый. Они перезваниваются. Тот человек — полицейский, если я ничего не путаю.

Дачесс закрыла глаза. Уок.

— Никаких подарков я не получала.

— Знаю, знаю. Хэл всегда возвращался несолоно хлебавши. Из года в год, представляешь? Но это его не останавливало. Он не терял надежды, хотя ни за что не стал бы искать встречи с тобой или Робином без разрешения вашей мамы.

— Мама говорила, это он во всем виноват, он один.

Долли погладила Дачесс по плечу.

Про бабушку, про вольный и неприкаянный ее дух Дачесс знала. Сама себе присвоила бабушкину девичью фамилию — Дэй; представлялась «Дачесс Дэй Рэдли», и не иначе. Стар было семнадцать. В то утро она ушла в колледж, но ее как грызло что-то. Она сбежала с занятий, дома оказалась раньше обычного. Только порог переступила — вот она, записка.

«Я тебя люблю. Прости. Позвони папе и ни в коем случае не ходи на кухню».

Послушанием Стар никогда не отличалась.

— Я привезла пирог для Робина — называется «Грязь в две мили глубиной»[32]. Робин, поди, расстроится, что она не настоящая…

Дачесс шагнула к фургону, взяла пирог.

— Дедушка твой старый уже.

— Знаю.

— Ты когда-нибудь совершала ошибку, Дачесс?

Вспомнился Кейп-Хейвен: пожар, и драки, и глубокая царапина на «Мустанге» Брендона Рока.

— Нет, никогда.

Долли вдруг сгребла Дачесс в охапку, прижала к себе. Пахло от нее сладко и душно. Дачесс задергалась, но вырваться не сумела.

— Смотри не заиграйся в самостоятельность, девочка.

Под взглядом Дачесс фургон растворился во тьме.

Плечам достались первые дождевые капли.

Дождь разошелся, перерос в ливень. Потоки небесные не успевали проникать в твердокаменную корку на почве и, как бы отброшенные, хлестали Дачесс по ногам. Она стояла, запрокинувшись к разверстому своду, уверенная: там, наверху, запасов воды недостаточно, чтобы промыть ей душу.

Хэл ждал на крыльце, с полотенцем наготове. Дачесс не сопротивлялась, когда он закутал ее в это полотенце; она села, она приняла из Хэловых рук чашку какао, ибо все ее «не буду» растаяли в струйке аппетитного густого пара. Что до ливня, его барабанная дробь по крыше заглушала внутренний вопль, который до сих пор беспрестанно приказывал Дачесс отбрыкиваться.

— Робин спит. Он тебе всякого наговорил — так ты в голову не бери. Это он по неразумению.

— Ага, как же.

— Я наблюдал за тобой, как ты под ливнем стояла. Здешние места — они в любую погоду прекрасны.

— Долли пирог привезла. — Дачесс ногой подвинула к Хэлу блюдо с пирогом.

Зазвонил телефон. Такое случалось нечасто. Хэл поспешил в дом, Дачесс видела, как он снимает трубку и как шевелятся его губы. Слов не было слышно.

— Кто это? — спросила она, когда Хэл вернулся на крыльцо.

— Уокер.

— Он сказал что-нибудь про Дарка?

— Просто хотел узнать, как у нас дела.

— Дарк сюда заявится.

— Поживем — увидим.

— Ничего ты не знаешь.

— Ну так объясни.

— Дарк грозил, что везде меня найдет.

— Зачем ты ему нужна?

Дачесс не ответила.

Они молча пили какао, вдыхая запах мокрой земли.

— Меня сны одолевают. Не знаю, куда деваться от них.

Хэл повернул голову.

— Всякая хрень снится.

От ругательного слова Хэл даже не поморщился.

— Какая именно?

— Не скажу.

— А ты не со мной — ты с серой поделись. Серая тебя отсюда прекрасно услышит. Главное — не молчать, Дачесс; только и всего.

— Только и всего, — прошептала Дачесс.

Хэл закрыл глаза, словно упиваясь ливнем. И она как впервые его увидела — расплата за ошибку длиною в жизнь, замаячивший второй шанс, мольба об искуплении.

— Меня поднимает над ранчо, сверху видны крыши — сам дом, амбар, конюшня, — и поле, и сухие листья в канавах, потому что осень пришла, и ей параллельно, кто умер, кто жив, она все равно каждый год приходит и всегда так будет. Я высоко-высоко в небе, Монтана такая маленькая, вроде примечания в книжке. Поля — лоскутное одеяло, тракторишки — муравьи; ползают туда-сюда, туда-сюда, сшивают лоскуты в одно целое. А люди — они словно тонут в обыденности. Вынырнут, воздуха глотнут — и обратно в свое болото… Океан, конечно, бесконечный, да я-то знаю, где у него край. Земля — раскрытая книга, а страница никак не перевернется; сплошное «сегодня», а «завтра» нет. Облака тяжеленные, на них-то небо и держится; потом — пустыня, закат. Потом — восход; серебро и золото. А потом я сама становлюсь и тьмой, и звездами, и лунами. Мир такой крошечный — за моим пальцем легко спрячется. Потому что я — Бог, в которого сама не верю. Я огромная — пусть только попробует какой-нибудь выродок напасть на меня, пусть попробует, пусть попро…

Она все-таки сдержалась, не заплакала.

Хэл смотрел и слушал внимательно, затем произнес: