Мы никогда не умрем

А потом она заговорила. Мартин слушал ее, и чувствовал, как весь мир вокруг чернеет и медленно сужается до ее лица. Как он сам, в этой окружающей черноте, перестает существовать.

— Почему ты боишься Вика, Риша?.. — спросил он.

Губы его не слушались. Не слушались руки, он потерян и разбит, и впервые в жизни понятия не имел, что делать.

— Потому что… потому что… он теперь меня не примет…

Мартин успел отшатнуться, не позволив чужому, полному черной, безумной ярости сознанию волной снести его обратно.

— Вот значит как? — прошипел Вик, сжимая ее руки.

Он чувствовал, как на его шее завязывается шелковая удавка алого платка.

— Я… я не…

— Иди сюда. Иди ко мне!

Мартин ничего не мог сделать. Как и тогда, на сцене, Вик, знакомый ему с детства, словно скрылся в тени, уступив другому — белоглазому, оскаленному от ненависти. И он больше не старался взять себя в руки и хоть немного смягчить жестокость движений и слов.

Потому что слабости нужна сила. Потому что ей она поверит сейчас больше, чем ласке, а еще потому, что даже если бы Вик захотел, он не смог бы ничего с собой сделать.

А потом злость куда-то ушла, схлынув так же внезапно, как и накатила. И теперь в его поцелуе была горькая, отчаянная нежность, вся, которую он только мог дать своим разбитым сердцем. Всем своим разбитым миром.

Мартин не уходил. Сейчас он был нужен им обоим, хотя бы дня того, чтобы из последних сил сдерживать подступающее безумие.

Ришин рассказ стучал у него в ушах.

Мари приехала к ней, когда она возвращалась из школы. Встретила не у дома родителей, не у самой школы. Она сказала, что ее прислали, чтобы проводить на прослушивание. Что дату перенесли из-за скорого отъезда режиссера. Мари была не на своей машине, но Риша не придала этому никакого значения.

…Вик стянул с нее мокрое платье и с отвращением отшвырнул в угол.

Они приехали не в театр, а в небольшую подвальную студию.

Их встретил полный мужчина в сером костюме, режиссер из приемной комиссии. Это не брюнет, он безопасен и безобиден…

Кофе в белой чашке, на ободке отпечаток красной помады. Мари зачем-то сказала ей подвести ресницы и губы, дала свою косметичку.

А потом только темнота. Безвольная темнота, в которой нет ничего. Ни звуков, ни ощущений, ни запахов, ни времени.

И все же ей казалось, что темнота скрыла не все. Не все тяжелое, липкое и мокрое, навалившееся и задушившее ее вместе с темнотой.

…Вик не испытывал и тени прошлого вожделения. Эта близость нежеланна, словно горькое лекарство для обоих. В ней вспышками сливается вся любовь, вся нежность и вся полынная стыль, которая владеет ими сейчас.

У нее горячие губы.

У него ледяные руки.

Согреться.

Забыться, любой ценой.

Она часто дышит, обжигая дыханием его лицо.

Он задыхается.

Стать ближе, стать одним целым и никогда…

Не расставаться.

Мартин давно отвернулся от проема.

Он не отвел эту беду. Его не было рядом, он не смог ничего сделать. Все их бело-золотое счастье рассыпалось на осколки от чужой, жестокой прихоти.

… Мари говорит Рише, что она потеряла сознание. Что нужно было меньше нервничать и поесть перед прослушиванием.

Мари соврала, и Риша была не настолько наивна, чтобы ей поверить. Нет пояса на ее платье. Риша не могла ничего сказать, только просила вернуть пояс. Отец будет в бешенстве, если она вернется без него…

Она отказывается от предложения Мари отвезти. Мари сказала, что она сошла с ума, что просто перенервничала и что ее отец рассказывал ей слишком много страшных сказок.