Мы остаёмся

Это что за аттракцион невиданной доброты? Я настороженно наблюдала, как Красько поднялась, эффектно откинула за спину золотистые волосы и модельной походкой направилась к нашей парте. Усевшись рядом с Гореловым, Янка повернулась ко мне. От неё растекался приторный ванильно-цветочный аромат, меня аж затошнило. Ненавижу тяжёлые парфюмы. А вот Горелов, видно, наоборот, заценил и придвинулся ближе, пожирая Янку глазами. Но та его проигнорила и подалась ко мне.

– Хочешь я тебе шампунь подарю? – Мелодичный голос, ясный взгляд – ну прям сама невинность! – У нас собака сдохла, а шампунь остался. Он вообще-то от блох, но, наверное, и от вшей поможет, как ты думаешь?

«Курицы» захихикали, а тупоголовый Мирошка загоготал, как ненормальный.

– Ян, как ты можешь?! – возмутилась Одинцова, но Красько её проигнорила. Изображая наив, она хлопала длиннющими ресницами. Ангелочек, блин! Вцепиться бы в её идеально закрученные локоны! Но Красько только этого и ждала.

Я поймала себя на том, что тяну пальцы ко рту, и быстро сунула руки под парту. Ногти и так уже обгрызены до мяса. Громко сказала:

– Спасибо, Янусик, ты такая добрая! – Красько распахнула глаза от удивления, как будто с ней парта заговорила. Наверно, думала, я промолчу, как все, над кем она обычно стебётся. Но у меня даже хрипота прошла от накатившей ярости. – Можно, я тебе тоже подарок сделаю?

– Ты – мне?!

– Ну да. Дедушкину вставную челюсть.

Янка мгновенно покраснела, как свёкла. Вскочила и прошипела:

– Рот закрой, коза драная!

Но я быстро договорила:

– Понимаешь, дед умер, а челюсть у него вытащили. Не пропадать же добру. А тебе как раз подойдёт.

Красько швырнула в меня учебник Захара, потом с силой толкнула парту.

– Заткнись!

От книжки я увернулась, а стол сумела удержать.

Курицы заохали, сочувствуя кривозубой Янке, но со всех сторон послышались смешки. Потому что хоть улыбочки Красько и были отрепетированными, чтоб не показать лишнего, все знали, что зубы у неё некрасивые.

Серёжка бы меня сейчас не поддержал, сказал бы, что подло упрекать человека в изъянах внешности. Но Красько сама напросилась!

Она вылетела из класса, и смех стал громче. Курицы-подружки кинулись следом, а надо мной вдруг навис Платон:

– Думаешь, если сестра героя, можешь зарываться?! – Тёмно-зелёные глаза взбешённо сверкали. Длинные пальцы забарабанили по столешнице.

Я смотрела на него снизу вверх и молчала.

Подошёл Захар и удивлённо спросил:

– Вы чего?

– Овца тупая! – бросил Платон. Как и Янка, двинул на меня парту, и пошёл за девчонками. Его толчок был сильнее, а может, я просто размякла перед ним, не успела среагировать, и край столешницы больно ударил под рёбра. Я согнулась, но этого уже никто не заметил, даже Захар, который, ворча, вытаскивал свой учебник из-под стула.

Русичка меня не вызывала, Платон не поворачивался, и урок прошёл нормально. На следующей перемене мы побрели в другой кабинет, и всем было не до меня.

До конца уроков Янка Красько меня игнорила, а «курицы» то и дело оборачивались и бросали убийственные взгляды. Я делала вид, что не вижу: больно много чести обращать на них внимание!

Минуты тянулись грязной жвачкой. Я корябала в тетради бессмысленные загогулины или тупо смотрела на доску и опять чувствовала себя сонной рыбой, только теперь в аквариуме: всё вижу, ничего не понимаю, и в ушах гул воды. «Просыпалась» от неожиданности, только если кому-то из учителей приходило в голову окликнуть меня по имени. Они что, типа сочувствие так проявляют? Я с первого дня в этой школе отвоёвывала право быть просто Кольцовой, а теперь всё сначала?

Линой меня называют только мать и её знакомые. Агуша обычно говорит «доча», а Серёжка звал Желькой. Потому что на самом деле я Анджелина. Ага, в честь Джоли. Мать дала её имя, чтобы я выросла такой же красавицей. А судьба решила прикольнуться и сделала меня серой мышью с пепельными волосами и сизыми глазами. Даже брови у меня графитового оттенка, нависшие у переносицы и приподнятые к вискам. Из-за бровей мне в детстве всегда прилетало, взрослым казалось, что я хмурая, дикая, злая, себе на уме. И все знакомые матери старались меня перевоспитать. Некоторые даже ремнём, идиоты! Как будто от ремня я сразу стану весёлой и счастливой!

После уроков я пошла не к воротам, а к боковой калитке. Она скрывалась за гаражом, между стволов двух старых сосен. Влажный сумрак стоял под соснами даже летом, и я не очень любила там ходить, но это был самый короткий путь к пустырю.

Свернув за угол школы, я заметила, что в тени у калитки кто-то стоит. Невысокий. В клетчатой чёрно-красной рубашке.

Сердце пропустило удар, а потом забарабанило в рёбра с такой силой, будто вот-вот их сломает. Солнце слепило. Я приложила ладонь козырьком, но перед глазами всё равно скакали радужные пятна, не давая разглядеть лицо человека.