Мы остаёмся

Серёжка мечтал поступить в мореходку, но после девятого класса врачи зарубили его мечту. Несколько дней брат ходил чернее тучи. А потом избавился от своей флотилии: пластмассовые игрушки вынес в дворовую песочницу, керамический пароход перекочевал в шкаф к соседке в компанию к фарфоровым слоникам и ангелочкам. Стеклянный кораблик переехал в коробку с другими ёлочными игрушками. Модель клипера Серёжка продал.

Только один кораблик он пожалел: деревянный, с крутыми боками и надутым треугольным парусом. Его корпус удобно умещался в ладошку и почему-то всегда казался тёплым, живым.

Я упала на кровать, а кораблик поставила рядом на подушку. В ушах зашелестело, и меня приняла мягкая милосердная тьма. Она была тёплой и не страшной. Странный шелест в ушах сменился шёпотом серебристых листьев ивы. Я оказалась в живом тенистом шалаше под её ветвями.

Мягкий зеленоватый свет льётся сквозь крону. Беспощадный июльский зной растворяется от близости воды. К концу лета речка Ржавка обмелеет, сожмётся, начнёт затягиваться бархатной зеленью, а пока глубина ещё парням по плечи, а нам, мелюзге, с головой. Но я совсем не боюсь, когда прыгаю с Серёжкиных плеч или почти неподвижно зависаю лицом вверх в тёплой взбаламученной воде. Надёжные руки брата всегда готовы поймать, подхватить, вынести на сушу. Это единственные руки, которым я доверяю безоговорочно.

Речка течёт за гаражами позади маминого дома. Летом мы, ребятня, купаемся с утра до вечера, строим под громадными косматыми ивами домики из веток и разного хлама, зимой катаемся с крутого берега на ледянках или картонках.

Наша с Серёжкой ива – самая дальняя и большая. От её основания отходят сразу пять могучих стволов. В тесном пространстве между стволами я люблю играть в ракету: даю обратный отсчёт, командую «Старт!», дрожу всем телом – перегрузки же! – и наконец выхожу на орбиту. Зависаю в счастливой невесомости и блаженно улыбаюсь. Серёжка хохочет надо мной, но не обидно, а весело.

Он принёс книжку, бутылку воды и пакет ванильных сушек. Значит, мы будем хрустеть сушками и читать о приключениях Пеппи, весёлого озорника Эмиля или Мальчика, который выжил. Серёжка так читает, что я замираю, почти не дыша, и оказываюсь в другом мире, где случается всякое, но добро всегда побеждает.

Когда жара спадёт, мы переплывём на другой берег и будем искать среди пологих холмов горячую от солнца сладкую луговую клубнику…

Если бы кому-то взбрело в голову спросить меня, где самое лучшее место на земле, я сказала бы, что там, на берегу под ивами.

***

Вернулась Агуша. Гремела посудой на кухне, говорила по телефону. Потом растормошила меня, погнала на кухню и заставила съесть несколько ложек подгорелой гречки. Готовка – вообще не её, в школьной столовке кормят намного лучше, даже мать вкуснее готовила своим ухажёрам.

Я сидела над тарелкой и тихо ненавидела гречку и саму Агушу. Как она может ходить на работу, готовить, жить?! Ну да, ведь Серёжка ей всего лишь внучатый племянник…

Отодвинула тарелку, я ушла к себе. Агуша припёрлась следом, неловко повернулась и уронила со стула Серёжкину футболку. Вовремя подхватила её и оглянулась на меня.

– Может, убрать? – Она качнула синий тряпичный ком на ладони. – Что ты душу рвёшь?

Я отняла у неё футболку, расправила и повесила на место. Ничего я не уберу! Пусть всё остаётся, как есть, будто братик, как обычно, ушёл в свой колледж и скоро вернётся. Это Агуше по барабану, живёт, как ни в чём не бывало, а мне от Серёжки только вещи и остались.

Я так на неё глянула, что Агуша махнула рукой и ушла. И больше меня не трогала.

Глава 4. Подвиг

Утром в голове точно гудел маневровый локомотив. Я попыталась остаться дома, но Агуша пихнула мне в ладонь таблетку, выдала отутюженную форму и выставила из квартиры. Я плелась вниз по лестнице, когда заметила высокого дядьку в голубых джинсах и куртке. Его русые волосы были собраны на затылке в густой хвост. Везёт же некоторым! Вот зачем мужику такая копна? Он закрыл дверь на первом этаже, скользнул по мне взглядом и, сосредоточенно потерев высокий лоб, вышел из подъезда. Наверное, это муж той женщины с красивым голосом и акцентом.

По дороге в школу вчерашние слова Горелова не выходили из головы. Раньше я рассказала бы Серёжке, а сейчас приходилось рассчитывать только на себя. Просить прощения я не буду. Платон, ясное дело, не отстанет. Ладно, прорвёмся. Больнее, чем сейчас, он мне всё равно не сделает.

И всё-таки когда я остановилась перед дверью класса, в животе похолодело, а мышцы неприятно напряглись. Не хочу никаких разборок. Ну пожалуйста, оставьте все меня в покое!

Не верю в высшие силы, но меня будто кто-то услышал: Янка не пришла, курицы без неё присмирели, а когда Горелов попытался вновь на меня наехать, Захар Семёнов, оторвавшись от телефона, резко спросил:

– Чего тебе?

– Не твоё дело, – хмыкнул Горелов и презрительно скривил красивые губы. – Ты чё, Семёнов, за эту впрягаешься?

– Я, Горелов, за справедливость. Загугли, что это.