Мы остаёмся

– Да пошли вы оба, – изобразив пренебрежение, Платон отвернулся, и я выдохнула. Шепнула Захару «спасибо», он кивнул и опять уткнулся в смартфон.

И всё-таки в школе оказалось легче, чем дома. Глоток воздуха, передышка перед новым погружением в чёрную толщу горя, в которой я барахталась, задыхаясь, но никак не могла утонуть.

Случались короткие моменты, когда я отвлекалась на уроки и совсем не думала о Серёжке. Мне даже захотелось чаю, хотя я не помню, чтобы чего-то хотела в последнее время.

В столовке я протиснулась мимо народа, толкавшегося в очереди за пюре и котлетами, и взяла стакан горячей бурой жидкости, напоминающей чай. Но только встала с ним в уголок к подоконнику, как подгребла Машка Червякова и уставилась на меня своими прозрачными глазами.

– Знаешь, фотка твоего брата целую неделю около расписания висела. А под ней – подпись «Наш выпускник – герой» и букет в вазе.

Я отвела взгляд от Машкиных рыбьих глаз и стала смотреть в окно на спортивную площадку.

«Мужественный парень… геройский поступок… совершил подвиг…» – твердили все, кто появлялся в Агушиной квартире в те страшные дни. Как будто сам Серёжка был не важен, и ничего, кроме этого… поступка, в его жизни не имело значения. Те же речи неслись из Агушиного телека по местному каналу. Из-за работы в шумных цехах Агуша стала туговата на ухо и выставляла громкость выше средней. Я накрывала голову подушкой и с трудом сдерживалась, чтобы не расколотить телек вдребезги, потому что мне нужен был не герой, а брат. Живой.

Машка придвинулась ближе и заговорщицким шёпотом понесла какую-то чепуху:

– Кольцова, слушай, а к тебе брат приходит?

Наверно, я совсем тупо смотрела на неё, потому что Машка заторопилась:

– Ну вот к моей тёте муж до сорокового дня каждую ночь приходил. А соседка покойному сыну пряники покупала, он мятные очень любил. И представляешь, пряники к утру исчезали.

Я сделала большой глоток и обожгла язык. Поморщилась:

– А соседка толстела?

– Чего?

– Маш, ты издеваешься? – прямо спросила я.

– Думаешь, враки? – Машка ещё больше выпучила круглые глаза и стала похожа на жабу. – Инфа сотка! Соседка маме рассказывала.

Так бы и двинула в плоскую переносицу! Я в упор посмотрела на одноклассницу:

– Свали.

– Я же ничего такого, ну, интересно же…

Теперь ясно, почему её прозвали Пиявкой! Я отодвинула стакан и ринулась прочь из столовой. Закрылась в туалетной кабинке, прислонилась к двери и, запрокинув голову, долго смотрела на белёный потолок с жёлтым пятном протечки и паутиной в углу. Моя жизнь похожа на этот потолок: грязная, тоскливая и пустая.

В кабинет я вернулась со звонком. И похоже, пропустила что-то интересное. Машка-Пиявка торчала посреди класса, яростно жестикулировала и тараторила, но заметив меня, осеклась. А вот Гошка Клевцов меня не видел, и, продолжая разговор, небрежно бросил в сторону Платона Горелова:

– Слабо!

Тот хмыкнул:

– Не слабо, а нафиг надо кого-то спасать, чтоб сдохнуть самому!

– Не кого-то, а беременную женщину! – Лизка Першина с хрустом откусила шоколадный батончик. Вафельные крошки посыпались на объёмистую грудь.

– Была бы это моя женщина – другое дело, – ухмыльнулся Платон, откидываясь на спинку стула. Парни глупо заржали. – А так… я что, похож на идиота?

Я стиснула зубы и пошла на место. Платон не только красивый, но и умный. Если б мой брат рассуждал так же, как он, был бы жив.

Но из слов Горелова получалось, что идиот – Серёжка, и я не могла это просто так оставить. Дошла до Платона, посмотрела в зелёные глаза и сказала:

– Кишка тонка, да, Горелов? Это же не меня гнобить, на такое дело смелость нужна.

Платон со зловещим видом начал подниматься, но появился физик, и ему пришлось остыть.

Сорок пять минут я тупо пялилась на формулы, накарябанные на доске, и не слышала ни одного слова учителя. Мои одноклассники выходили отвечать, что-то объясняли, решали. А я всё пыталась понять: когда человек оказывается перед выбором, своя жизнь или жизнь другого, как получается, что он выбирает не себя? И не своих близких, которые будут мучаться, потеряв его? Почему в критический момент моему брату посторонняя тётка оказалась дороже родной сестры. Почему Серёжка не подумал обо мне, бросаясь под колёса? Ведь у меня никого, кроме него, нет.

К концу урока я уже не понимала, на кого больше злюсь: на себя, Платона, урода на мотике, подрезавшего здоровенный внедорожник, беременную тётку у него на пути, или Серёжку, который ринулся к ней на помощь.

Ненавижу мотоциклистов! И вообще всех, из-за кого рискуют другие. И беременных… ладно, не ненавижу, они у меня вызывают ощущение бомб замедленного действия, от которых лучше держаться подальше.

Глава 5. Курицы и гиены