Мы отрываемся от земли

Узкая улица, звонкая брусчатка как-то не благословляли бежать. К тому же Грека знал, что это бессмысленно. Из-за поворота впереди вышли еще двое. Наверное, он невольно притормозил, и тут его схватили за шиворот, за шиворот, где еще покалывал лунно-моряцкий, халцедоновый снег, а дальше он влетел в какой-то очень узкий проулок, где, кажется, стоял мусорный бак, и этот бак или просто очень узкий проулок не дал ему упасть навзничь. Его отбросило от бака, мотнуло, как язык в колоколе, и врезало виском в стену. Он потерял сознание и не чувствовал ни как его вытащили за ноги из проулка, ни как его подхватывали и били, чтобы он снова и снова падал на брусчатку.

Парус

Две маленькие луковицы. Остались после крашения яиц, не пошли в ход.

Он сгреб их машинально, продолжая что-то додумывать, то ли о них же, то ли о несданном эскизе, и так же машинально подкинул. И поймал. Каждая луковица упала в ладонь. Грека подкинул еще раз, и луковицы пересеклись траекториями и вновь оказались в ладонях. Он начал подкидывать, меняя местами ладони, и луковицы мягко перелетали.

– Мам! – крикнул он.

Мать отозвалась из комнаты, но Грека уже завязывал шнурки в прихожей.

– Что? – Мама высунулась за порог, когда он сбегал по ступенькам.

– Я могу жонглировать!

Только приближаясь к телефонной будке, он спохватился, что надо было показать маме. Ничего, потом. Вечером. Ей и отцу. А мелочь-то наберется? Набралась и мелочь. Ему почудилась большая рваная дыра в стекле будки, он даже резко остановился, и кто-то задел его плечом. Почудилось. Он заказал междугородный и, пока ждал, вспоминал ощущение теплого гнезда ладони, в которую, как созревшая, упала луковица.

– Алло, Люда? Простите! А когда она будет? Не могли бы вы передать ей, что звонил Валентин и сказал, что опять жонглирует! Передадите? Валентин опять жонглирует. Да. Двумя луковицами. Ну, про луковицы можно не уточнять… Спасибо! Как у вас погода? Прекрасно! А у нас снег, то есть дождь. Ну, всего вам доброго! Передадите? Валентин… да… опять…

Грека еще сколько-то времени стоял в будке и смотрел на идущих мимо, пересекающихся траекториями людей.

Он уже почти три месяца держал равновесие, а последний месяц легко бегал по лестнице вверх-вниз. Правда, держа кончики пальцев на перилах. Но жонглировать, как когда-то, даже двумя предметами, не говоря о четырех, чем он гордился, – это не получалось.

В толпе, скучившейся вокруг его найденного кем-то тела, оказалась женщина, видевшая накануне с балкона, как Грека провожал домой Люду. Люда с сестрой прибежали как раз, когда подъехала «скорая». Люда влезла в машину за носилками.

Он открыл глаза через восемь дней. Почти столько же дней мама, которую вызвал Олег, жила в больнице, помогала нянечкам, но старалась не отходить от койки. А с утра до обеда (на вечер ее из дома не выпускали, напуганные) в палате сидела и Люда. Грека открыл глаза как раз, когда Люда собиралась убегать, чтобы успеть на автобус. Люда запустила руку ему под подушку, достала что-то и положила рядом с его лицом. Стрелка крутилась. Компас она подобрала в проулке.

Как только Грека смог вставать и худо-бедно передвигаться, мать увезла его в Москву. А Олег не дождался пробуждения, только встретил Грекину мать и попросил держать его в курсе. Олег и сообщил о случившемся Наташе – вероятно, забыл, что Грека с Наташей расстались по ее желанию еще перед летом. Она пришла навестить Греку и потом навещала еще раза четыре; мама была, как всегда, ей рада. Сначала Наташа заходила минут на пять к Греке (первый месяц в Москве он почти постоянно лежал), а потом они с мамой часа два беседовали на кухне. С Грекой у Наташи разговор не клеился, и Греку это устраивало, потому что от говорения он теперь быстро уставал, и голова принималась адски болеть.

Грека думал о том, что в июне приедет поступать Люда. Она писала, что первое время будет жить в семье брата, на Соколе, а потом найдет работу, да и стипендия поможет – словом, снимет угол. Грека очень осторожно предложил ей помочь с «углом», но Люда в конце своего ответного письма приписала p.s. «не надо», и он понял. Однажды в воскресенье Грека поехал на Сокол и до темноты ходил по улицам, меняя сторону тротуара, срезая дворами, как будто подбирал мелодию.

За эти полгода, с тех пор как его убили (внутри себя он сказать иначе не мог), произошло что-то, о чем Грека рискнул рассказать Люде в одном из писем, которые отсылал ей два-три раза на неделе.