Мы отрываемся от земли

За несколько часов до того, как его убили, он видел в небе парус. Такие же на швертботах, ходящих вдоль побережья, но парус в небе был сильно выгнут, предельно выгнут – почти острием сабли, – будто бы поймал мощную струю ветра, и из-за этого очень узкий. И когда Греку отбило от стены и он упал между баками, этот парус проплыл над ним низко-низко – как он мог видеть его, тем более в проулке, Грека не знал, просто знал, что видит. Тот же парус, хотя и увиденный не вбок, а фронтально и снизу. Он не был уверен, что видел и корпус яхты. Пока лежал в палате, а потом дома, он даже все более приходил к уверенности, что был только парус, без лодки. И не только парус. На парусе, выгнутом, натянутом, как не натянется упругий плавник спортивной яхты, на нем – Грека не ошибся, пусть и видел давно, в раннем детстве, когда бабушка брала по большим праздникам, – был Он, именно такой, но с живым, сияющим светлым телом. Первую секунду это было похоже, как если бы легкий примитивный самолет вроде авиамоделей, какие Грека клеил школьником, распластали на парусе или как если бы тот выступил сквозь парус, созрел в нем так, что можно отделить. И плоть была самолетная, ослепительно, бесконечно самолетная и живая, сияющая, как алюминий и как кожа в поту, чуть розоватая, человеческая плоть, вроде Грекиной, Олеговой, Людиной. И что делало ее самолетной, Грека не знал. Но то же делало ее и светлой, и парусной, и натянутой. И когда Грека узнал Его во вторую секунду, самолетное осталось, да, осталось, когда Грека видел Его тело как тело и лицо как лицо, поднятое высоко, словно там, выше, проплывал другой парус или пролетал другой самолет. И парус с Ним висел над Грекой, пока тот мог терпеть сияние, а он и не мог, и мог, потому что не было «пока» в том, как было, и если что-то было, то оно не длилось, но было, было не длясь. И крупный, сделанный из света снег не сыпал, но входил и выходил, видный каждой снежинкой, и это было вроде как много снежащих стен одна за другой. И парус был не между ними, но вместе с ними, словно не он проходил сквозь стены снежинок, а те проходили его насквозь.

Грека описал в письме к Люде то, что видел. В описание виденного не помещалось никаким боком то, что он чувствовал, когда видел, хотя Греке казалось, что стоит просто описать то, что он видел, и сразу будет все. Однако то, как он был, когда видел, не делилось на «видел» и «чувствовал», и это неразделимое не удавалось передать словами письма. Он несколько раз принимался описывать то, что чувствовал, само по себе, просто чтобы донести хоть каплю. В первый ушло три тетрадных листа, заполненных с обеих сторон. Наконец у Греки затрещала голова, он вырвал еще лист из тетради и написал посередине одно слово: свет.

От страха в ожидании ответа он чувствовал себя немного больным, словно простуженным. И больше, чем словам собственного письма, Грека изумился, до теплой пустоты изумился первой строчке Людиного – зелеными, как всегда, чернилами, овальными, накрахмаленными школьными буквами: «Знаешь, я думаю, это был Бог».

Она писала, что, кажется, верит в Бога. До школы она проводила много времени с тетей, сестрой отца, и та учила ее молитвам, брала с собой святить куличи и вербу, объясняла иконы. Люде нравился Христос с грустными светло-карими глазами. Однажды в пионерском лагере Люда вышла на опушку леса и вдруг поняла, что не одна, кто-то словно хочет заговорить с ней, сказать ей о том, как он ее любит. Она никому никогда об этом не рассказывала. «Я думаю, то, что произошло, это как твой компас, – заключала она, – И очень важно».

Пока Греку не увезли в Москву, они с Людой каждый день подолгу разговаривали. Позже мама смеялась над ним, уверяя, что и придя в сознание он почти все время спал и их разговоры с Людой никогда не продолжались дольше получаса, за которые мама к тому же успевала покормить Греку детским питанием. Грека не спорил, чтобы не вызвать головную боль, но ведь и у Люды осталось в памяти, как они каждый день понемногу вдвоем сочиняли сказку о Стране Небесных Песков на берегу Океана За, а дома Люда записывала новый кусочек.

Песок свивается в небе, розовый, и закидывается дорога, сетью-следом от самолета, следом перистых тел, тел-светов. Тела-светы, выткавшие гамак-дорогу по иссеченной белыми искрами голубой тверди-пустыне, тверди-океану. Высоко-ясной проваленной вверх, в насечках, полетах, в белых светорубцах. Земля нежно ровна и земля-свет, небо-пустыня всподнято и выгнано во все стороны. Океан-пустыня в светорубцах-полетах, высоко-всегда. Там, за.

А внизу они идут, их идут, глядя вверх, их несет, свивая песком, небо-голосом. Их и они свет-ветер. Небо-голос, куда уносясь. Куда высоко нет края, вымывая дух высоко и вскидывая до там-всегда, до там, за.

– Люсенька, зачем он все время повторяет «Тарзан» или «танцзал»?…

Они свет-идут. Понимаешь, Люда, они свет-идут – и это песня.

Понимаю. Там, за.

Ты как будто бросаешь мне в руки свет. И мы просто. Просто там, за.

* * *