Мы отрываемся от земли

Был остров, стал материк, стал город. Острова нет, город спускается к реке. Но суда проходят по Волге мимо, здесь не швартуются, город без пароходной пристани. Странно, Волга, и она отдала свой остров, и место стало потайным – на самой непотайной реке. Река – Волга, дерево – береза, береза стоит позади платформы и означает, что можно повернуть налево в город и направо к реке, но никуда не указывает. Деревня прямо, сводя город и реку. Оттуда, из вечера, из вчера, лает собака. Мы идем прямо, улица врастает в вечер. Капли вминаются в дорогу под ноги, распускаются, песок темнеет все круче. Справа берег. Несут лодку, высоко подняв над головами. Они идут от реки, трое парней, переходят дорогу, мы поворачиваем за ними влево, в переулок, куда солнце, истекая, отвело свет. Проулок, но не видно домов. Ветлы, вперед и назад прогнутая изгородь. Лягушка вминается и скачком исчезает, запекшаяся спинка. Красные стриженые затылки, красный воск ветлы. Оврагом становится проулок, как дождь стал огнем. Красная искра в листве кустов, лопочет в них капля. За оврагом вдалеке – башня, посад. Перед оврагом они сворачивают еще раз влево, куда вроде бы не пройдешь, но они проникают туда, словно в узкое ущелье, и бока лодки трутся, но не трещат об иву и рябину. В овраге накрывает свет. Дождь тушит огневую зелень и бросает нас, когда поднимаемся по склону. Башня ушла из виду, но снова входит в вид, входит, отделяясь от башни, как складной ножик, колокольня на горизонте.

Тянулись пока будто бы на голову разбитые новые постройки, новые, но уже с рождения старые, какие-то кирпичные лабазы, кирпичом обложенные деревенские дома, голый брезент в стенах. Дорога теперь совсем плоская, но не песчаная, никакая, подсовывающая камни для преткновения, обломки шифера, толя. Башня близилась, и вот первые дощатые, тощие, но живые – мосла перекошенных и таких длинных, что как будто петляющих сеней. Тяни-Толкай, а не дом: растянут, как гармонь, пристройками. А. В., заметив, как мой взгляд ползет вместе с домом, «прочитывает» мысль, которой нет.

– Не похож, – усмехается, – не бойся!

И дальше на обе стороны уже только выставка наличников, белого рубленого узора, а иногда не выделенного, не выпяченного, под бурый цвет ветхой добротности и кружева, и солнца, и звезды, и вечная тень, и самая хрупкая, топорная печаль.

– Смотри, все как будто одно и то же, но не повторяется, – сказала я. – Почему?

– Потому что каждый дом говорит: вот, – ответил А. В.

Там где дома стелились в один этаж, они были розовые, вишневые, голубцовые и зеленковые, там где на каменном первом стоял второй, второй этот бывал сурово-некрашеный, бывал и бревенчатый.

Дом двухэтажный, темно-зеленый, деревянный, но городской, с двумя входами – без крылечек, зато козырек и перильца – для двух квартиросъемщиков. Не скажешь «барачного типа» из-за этих козырьков и перилец, из-за этого цвета ряски, темного до глубины неизреченной, и еще из-за эркера над одним входом. Эркер был не круглый (дерево же) и не просто квадратный, а четырехгранный, словно обструган, он видел над козырьком, точно вынесенная шахта лифта.

А. В. взошел под козырек, щелкнул выключателем, и от козырька вниз на него затеплился свет, и стало ясно, ясно, что вечер. А. В. попытался согнуть колено, нетерпеливо рукой подозвал меня и пальцем указал на порог:

– Ключи. Мишка оставил.

Я подняла связку. В ламповом свете будто еще шершавее дерево и тряпичный половик.

В узких сенях электричество не горело. Дверь не обита черной кожей на вате, как в деревенских домах (помню, как с дачи ездили за молоком и сметаной к Зое, меня маленькую брали прокатиться; Зоина косынка, серебряные зубы, всегда спящие кролики, внучка по имени тоже Зоя, ее матерчатые колготки и синяя кофточка), а деревянная, узкая, с ячейками. В прихожей беленая печь «голландка». Холодильник. Козлы – за разделочный стол, на них электроплитка. Самодельная полка вроде маленького балкона – для кастрюль, ковшей. Из-под портьеры, собранной толстым шнуром, просматривалась жилая комната: накрытый клеенкой стол посреди, свисает абажур с бахромой, в дальнем углу телевизор.

– Схожу за водой к колонке, – сказал А. В., – и сядем чай пить.

Может, он оставлял меня наедине со всем этим. Я разулась и прошла в комнату. Буфет старый, важный, кондовый. Много было тарелок разной глубины и разной побитости, фарфоровая доска для хлеба, гжелевая, с чернильными розанами, графин и две чайные чашки из сервиза, с мелкими букетами в картушах на зеленом фоне и золотым ободком. Вдруг не сомневаюсь, что А. В. здесь бывал в последние годы. Три в ряд гравюры укиё-э в рамках из лучинок – календарные, видимо. Картина маслом с видом Кижей. Обои детские, с облачками и красными – когда-то красными, теперь на десятой воде – самолетиками. Не хочу подниматься на второй этаж, пусть пока эта комната и будет домом.

– Город пойдем смотреть завтра, – пообещал А. В.