Мы побелили солнце

Дрожь усиливается. Почему-то немеет все тело, и даже пропадает аппетит. Ощущается привкус вчерашней рвоты.

И даже от вида супа хочется прочищать желудок.

Я решительно отодвигаю тарелку, чуть не сбив Игоревскую вазочку с клубникой. В извинение поднимаю на него измученный взгляд и только сейчас замечаю у него прокол чуть выше верхней губы. Игорь, будто почувствовав взгляд, привычным жестом теребит и растягивает его. Видимо, чтоб не заросло – серьгу-то он не носил.

– Тут «этого компьютера» нет, тут только «мой компьютер».

– Винда старая, это то же самое. Вам чего, гордость не позволяет другой класс занять? Как раз информатичка вроде в отпуске, туда шуруйте.

– Слушайте, – я вздрагиваю, потому что она выходит из себя. – Вам деньги платят не за консультации! Сами сюда езжайте и ищите «эти» и «свои» компьютеры! Ваша, в конце концов, обязанность!

– Уже мчусь, – и палец Игоря тыкает в красную кнопку.

Но вместо того, чтобы мчаться, – спокойно подцепляет миниатюрной ложечкой ягоду и отправляет в рот. Тоненькие пальцы перестукивают на столе мелодию, а Игорь спокойно запевает:

– Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И билет на самолет… суп вкусный?

Пожимаю плечами.

– А вы… – через силу пытаюсь улыбнуться, хотя тело заходится в ознобе. Хоть бы не заметил… – На работу не поедете?

– Да шла она нахер.

– И вас не уволят?

– Кто? Маразматичная физичка из-за «Занимательной астрономии»? Не думаю. Рабочий день до четырех, мы с Валерой устали и хотим отдохнуть.

– А… Классно.

Он кривится. Доедает клубничный десерт молча. Я тоже стараюсь молчать, натянув капюшон по самую переносицу, прикрыв нижнюю часть воротником свитера и на всякий случай придерживая темные очки, чтоб не слетели.

А Игорь открывает окно.

На улице собирается дождь, шторы раздуваются пузырем от ледяного ветра – а он открывает окно, чтобы покурить.

На всякий случай я хочу промыть тарелку после супа – вдруг у них так принято? Но порыв ветра пробивает меня уже не на дрожь, а на судорогу. Даже руки не слушаются, бешено дергаясь – посторонний человек бы решил, что я героиновый нарик, причем в запущенной стадии.

Но Игорь никак не реагирует. Он не видит. Он вообще старается меня не замечать.

Укрываясь в спасительном свитере, возвращаюсь в комнату. Достаю старенький ноут. Запускаю симулятор охоты – единственное, что тянул комп.

Но я не играю.

Странное чувство застает меня, такого маленького и спрятанного, такого больного и ненужного. В этот момент я видел себя таким и считал себя таким. Поэтому, сложив ноутбук снова, я обнимал его так любяще и крепко, как, наверное, мог бы обнять каждого, кто был бы не против. Но сейчас, когда рядом не было совсем никого, я прижимал к сердцу старенький, постоянно ломающийся ноут – единственное, что у меня осталось из прошлого. Ласкал его поцарапанную крышку и плакал.

Не знаю, почему вдруг именно сейчас на меня нахлынуло это чувство невыносимого одиночества. Словно что-то кольнуло в сердце и оторвалось, выпало осколком и затерялось в океане. Кажется, я что-то почувствовал – а, может, осознал. Предвидел. Или ошибался.

Я скулил – пронзительно, размеренно и ровно, разнося подрагивающий плач по всей черно-синей комнате. Я выл – тонко и прямо, до боли стискивая старый ноут. Я замерзал в пропитанном слезами свитере. У меня не было сил накрыться одеялом. У меня, порой, не было сил даже на вздох. Непонятная слабость и необъяснимая истерика; какая-то уязвляющая, животная тоска по дому и бабушке.

Мне было плохо. Нечеловечески плохо.

Потому что сейчас я понимал, что я действительно одинок. Меня отвращали даже шутки Игоря и его редкое внимание ко мне. Отвращала мать с ее назойливостью. Отвращал город и пятиэтажная клетка, этот смог снаружи. Отвращал желтый и его боязнь.

Не знаю, сколько времени бы это еще заняло.

Мне пришлось успокоиться, потому что вошла мать. Только вернулась, наверное, с работы.

Я сразу отворачиваюсь, натянув капюшон и укрывшись одеялом вместе с ноутбуком. Не хочу жалости, не хочу вопросов вроде «а что случилось?» и восклицаний типа «ну ты же мальчик!».

Но, кажется, она не настроена сейчас лезть.

И я понимаю, в чем дело, когда ее холодная рука ложится на мое плечо. Молча, без единого слова. Она не понимает меня, нет, скорее я ее понимаю.

– Дань, нам… нам нужно серьезно с тобой поговорить.

И я сразу замечаю вещь, которую не смог спрятать ни ее вымученно бодрый тон, ни ледяные прикосновения.

Она тоже плачет.

"Отмучилась…".

Лимон и Похороны

Бабушку хоронили, как и полагается, на третий день.

Я ничего не понимал. Я словно находился в астрале. Утратив способность плакать, есть, даже мыслить, я овощем лежал на кровати и смотрел в потолок. Будто похоронили в тот день меня, а не бабушку. Будто умер я, а не она. Будто меня замуровали в толстый купол, где я плаваю в жидком азоте и сплю. Сплю, сплю, вечно сплю, как показывали фильмы о космосе. Персонажей в них замораживали, чтобы они долетели до нужной планеты и не состарились, но только до какой планеты летел я?