Мы-Погодаевские

— И полезу! — с вызовом заявил Егорка, направляясь к лестнице. — А ты трус, трусишка, наклал в штанишки…

— Это ты наклал в штанишки…

Егорка добрался до веревки, отвязал ее, зажал в кулачок и, зажмурясь, горбясь, как будто тяжелый звук колокола должен упасть на его спину, изо всей силы дернул веревку.

Колокол отозвался немедленными сдержанным гулом, который, казалось, сковал Егорку оцепенелым страхом, но мальчик тут же опомнился и пришел в неописуемый восторг, с бесшабашной удалью крича вниз, Юрке:

— Еще?!

Но Юрка повернулся и, глядя с ужасом за угол амбара, бросился бежать по улице, часто-часто мелькая пятками.

«Чего он испугался?» — подумал Егорка, почувствовав безотчетную тревогу, и на всякий случай стремительно скатился вниз.

У лестницы его ждал с пучком крапивы в мозолистой ладони с грубой коричневой кожей дед Филипп, чужой дед, не родной, один из добровольных и вечных воспитателей деревенской детворы. Черная аккуратная борода, серая, подпоясанная ремнем, косоворотка, смазанные дегтем ичиги… Сам серьезность и гроза!

— Сымай штанишки, — произнес он голосом с той убедительной силой, когда становится совершенно ясно, что на пощаду рассчитывать нет надежды. Дед взял Егорку за воротник рубашонки.

— Я больше не буду-у! — заныл Егорка.

— Ты не будешь — и я не буду. А пока — сымай штанишки!

— Пусти, не буду-у! — Егорка резко рванулся, пытаясь вырваться. Бесполезно, Цепкие руки у деда.

— Сымай без разговоров. Не сымешь — помогу.

— Пусти-и… не буду-у…

— Не будешь? А ты знаешь, для чего в деревне колокол? Знаешь? Нет? Пожар ли где, тонет ли кто, знак ли подать в поле, штоб на обед шли али с обеда на работу…

Дед снял с Егорки штанишки и стал пороть его крапивой, приговаривая:

— А ето для закрепления, для понятия, для уважения… Будешь ишшо безобразничать? Будешь? Будешь проказничать?

Потом отпустил Егорку и, когда тот бросился убегать, крикнул вслед, что вечерои еще отцу скажет.

За ужином Егорка сидел на скамье, стараясь остаться незамеченным. поужинав, отец опросил, чуть улыбаясь:

— Хватит или добавить?

— Хватит, хватит, — заелозил на скамейке Егорка.

…Обида на деда Филиппа прошла быстро, но урок, заданный им, остался в памяти на долгие — долгие годы, и Егор Ильич, сам став учителем, сильно жалел, что со смертью деда Филиппа из нашей жизни ушло что-то очень важное.

Задание выполнено!

Сосулька свисала с шиферной крыши четырехэтажного дома.

Да, тоскливо подумала управдомша, уныло поглядев на сосульку — глыбу льда в четверть тонны весом, такая, если упадет, прохожего насквозь прошьет… Надо сказать дворнику, чтобы сбил ее.

Не могу, развел руками дворник, потому как высоко, а ежели с крыши сбивать, то сверзиться вниз можно… По технике безопасности не полагается.

Что же делать — запечалилась управдомша.

Только ракетой сбить можно, пошутил дворник.

Управомше было не о шуток. Мысль о ракете показалась спасительной, и она (бывают же чудеса!) «уготовила» ракетную установку.

Будет сделано! — козырнул ракетчик. — Собьем с первого залпа.

И сбил. Не стало зловещей сосульки.

На вместе с ней не стало и крыши. Слетела вместе с вредной сосулькой.

Что же это вы наделали? — ухватилась за голову управдомша.

А что? Сосульку сбил, задание выполнил…

Не случалось ли, читатель, у вас таких ситуаций?

Риск

Их было пятеро. Пятеро девушек-студентов. Сдружились они за пять университетских лет: вместе ходили в кино, в театры, вместе встречали праздники…

Случилось это в новогоднюю ночь.

Я после службы в армии учился на втором курсе сельхозинститута, жил на квартире у тетки, родной сестры моего отца. Дядя не возражал: живи, если хочется. Была у них единственная дочь. Люба, моя кузина. Симпатичная толстушка, немного избалованная. Так вот, держала она в своих руках эту пятерку. Описывать всех девушек не стану: для рассказа это не имеет большого значения, а вот о квартире расскажу. Небольшой одноэтажный домишко из старого дерева стоял на боковой улице неподалеку от главной. В нем-то, в этом домике, и происходили встречи праздников. А незадолго до описываемого случая Люба пригласила из общежития Калерию, одну из пятерки, жить у нее.

В Калерию я давно влюбился: так она была хороша и стройна! Серые глаза, опущенные длинными ресницами, выражали уверенность в своей неотразимой обаятельности; в походке, в движениях царственная величавость, в словах — значительность. По настроению могла удачно пошутить, внося в это элементы озорства.

Иногда на праздники пятерку удостаивали посещением два однокурсника, и тогда пятерка становилась семеркой. Я не в счет: подумаешь, сельхозник, коровам хвосты вертеть!

Валерик, милый, обаятельный, был женат, но приходил без жены. Пашка (так его звали девчата) холостяк, отличался военной выправкой: как-никак, бывший офицер, уволенный из кадров по болезни. Бледное лицо, тонкие бесцветные губы вызывали у меня, деревенского здоровяка, жалость и сострадание. Отличался он некоторой надменностью и чуточку высокомерием, впрочем, относящимся, пожалую, только ко мне.