Мы-Погодаевские

Отец буркнул, не отрываясь от газеты:

— Чего тебе?

— Дай денег.

— На что?

— Газету выпишу.

— Хорошее дело. Но где я тебе денег возьму? Заработай и выпиши.

— Я еще маленький…

— Ничего себе маленький. Я в твои годы пахал и боронил, двух сестер кормил.

(Отцов отец умер, когда сыну шел двенадцатый год.)

— Как я их заработаю?

— У тебя на плечах кочан капусты или голова? Вот и думай…

Чернобородый коренастый дедушка Филипп состоял в деревне почтальоном, разносил по избам газеты, журналы, письма. Охотно вступал в разговоры.

— Дедушка, а дедушка, — обратился к нему на следующий день Егорка, как на газету подписаться?

— Проще простого: давай мне деньги, а я тебе квитанцию выпишу… Тебе какую? «Пионерскую правду» или «За здоровую смену»?

— Мне был «Илимский партизан». — Местную, значит. Баско!

— Но у меня нет денег.

— Дак о чем разговор…

Пошел дедушка дальше, а Егорка голову повесил и не заметил, как к нему синеглазый друг Колька приблизился.

— О чем задумался? Пойдем на санках с угорка кататься.

— Не, — сморщился Егорка, — мне был денег заработать где.

— Ого-о! — удивился Колька. — А зачем тебе деньги?

— Хочу на газету подписаться.

— А я был складешок перочинный в раймаге купил, — мечтательно протянул Колька, — если бы деньги были.

— Вот я и думаю о них.

— А знаешь, — поднял Колька палец вверх, — я, кажись, придумал!

На следующий день в лесу за деревней, в старой гари, где стояли без коры погибшие сосны, стучал топор и вжикала пила. Ребята валили посильные деревья и пилили их на дрова.

— Вот и будут у нас деньги! — заявил Колька. Завтра выпрошу у бригадира Чалку и продадим дрова Марье Денисовой. У нее муж недавно умер, детей обогреть надо, еду сготовить…

— Будут, будут! — радостно подхватил Егорка и запечалился.

— Ты чего?

— А вдруг у нее тоже нет денег?

Марья, конечно, дрова купила, еще и спасибо сказала. За стол ребят усаживать чай пить, но они отказались: им не терпелось выскочить на двор, отогнать коня с санями на конный двор и поровну поделить честно заработанные деньги.

…Дедушка Филипп выписал квитанцию, пожал маленькую Егоркину ручонку и сказал:

— Дак читай, набирайся ума — с Нового года пойдет тебе газета.

Егорка торопил дни этих двух оставшихся до нового года месяцев, нетерпеливо срывал утром листок настенного календаря, поглядывал на проходящего дедушку Филиппа, который усмехался в бороду:

— Ждешь?

— Жду.

— Молодец!

Взяли в армию брата, застучали морозы, снег стал глубоким.

И вот наступил Новый год. Пришла Егорке газета. Свежая, пахнущая типографской краской. Егорка бросился к окну, торопливо заскользил глазами по заголовкам, потом уселся на диван и степенно, как отец, углубился в чтение. Его грудь распирала гордость. Он был сейчас счастливейшим человеком в мире, хотелось побежать к ребятам, поделиться радостью. Еще бы! Не каждый из ребят имеет свою газету.

Воспитатель дед Филипп

В деревне легкий зной и власть послеобеденного покоя. Даже воробьи и куры притихали. Люди спят в темных сенцах, кладовках, амбарах. Часа через два им снова идти в поля полоть посевы, возить на пары назем, достраивать длинные колхозные конюшни, крыть их тесом — роскошь, невиданная раньше при единоличной жизни.

Егорка и Юрка, семилетние карапузики, пользуясь полной свободой, облазили все гумна и овины, как бы ничейные после коллективизации, перепачкались сажей, пылью, паутиной и стояли у колхозного амбара, соображая, чем бы еще заняться. Амбар был двухэтажный, если выражаться по-современному, под свесом крыши боками с прозеленью. От увесистого, кованного из железа языка свешивалась вниз веревка, привязанная за перила второго этажа, куда вела лестница из плах. С заплота слетел воробей, помахал короткими крылышками и сел возле колокола.

Ребята проследили за полетом воробья, и вдруг их внимание привлекло грозное, не раз виденного чудовище, незыблемо и тяжело висящее на толстой перекладине.

«Вот если брякнуть — звон бы пошел!» — пришла в голову Егорке увлекательная мысль, и карие глазенки его озорно скосились на флегматичного Юрку, лопоухого и белобрысого товарища на сегодня. Юрка тоже смотрел на колокол, но, казалось, был далек от мысли звонить.

— Давай звякнем! — заговорщицки шепнул Егорка и поглядел туда и сюда вдоль полусонно улицы. Никого, ни души…

— Не! — боязливо возразил Юрка, искривляя губы. — Тятька ремнем выпорет…

— Не узнает, — убежал Егорка, подтягивая короткие, до колен, штанишки, мы разок ударим — и сразу вниз по лестнице.

— Не! — упрямо повторил Юрка. — Боюсь ремня тятькиного.

— Трус ты, сдрейфил, — презрительно выпятил нижнюю губу Егорка и еще раз поглядел вдоль деревни. — Кто увидит?

Ну и пускай трус, — беззлобно согласился Юрка, — лезь сам, если надо, а я не полезу…

Егорке стало обидно, что Юрка, трусливо-осторожный и раздражающе упрямый, не понимает, не представляет, как это интересно брякнуть в колокол и слушать потом необыкновенно густой, как у быка, бас с металлическим дребезжащими нотками, плывущий на деревней и рекой, над недальним бором и, пожалуй, над синими далекими хребтами.