Мы-Погодаевские

Оба сокурсника довольно успешно изощрялись в остроумии, в розыгрышах и во всем таком, что могло поднимать их весомость.

Комплекс неполноценности преследовал меня с детства. Еще бы: жил в далеком северном краю, учился в сельской школе, и не было передо мной человека, у которого бы я мог поучиться, поднахвататься «манер высшего общества». Был тюхой!

Калерия! Калерочка!! Как я любил ее! Но не смел сказать ей об этом. Однажды, улучив момент, когда Люба благодушествовала, я поведал ей о своей любви к обаятельной Калерочке. Люба, естественно, предала мои слова Калерии, и я стал замечать в ее серых глазах ледяное презрение: не суй суконное рыло в калащный ряд! Так мне и надо…

Калерии нравился Пашка. Она при малейшей возможности заговаривала с ним заискивающе ласково; едва ли не просительно. Однажды, в ноябрьский празник, услышал я нечаянно:

— Слушай, Пашка, а ты некрасивый…

— Почему некрасивый? Я красивый…

— Если красивый, почему не женишься?

— Давай я тебе стихи почитаю.

— Я вся внимание!

Длинноногие девушки.
Совершенством маня,
Резво мчат мимо дедушки,
Значит, мимо меня.
Нежногрудые бестии,
Ваша прелесть пьянит,
В рай хочу с вами вместе и
В сексуальный зенит.
С молодыми задорными
Молодел бы я сам,
Но лишь каплями черными
Грусть течет по усам…
Да, на улице слякотно,
Нудный дождь моросит.
Мне обидно и какатно,
Старый я паразит!

— Нахал! — возмутилась Калерия. — Какой же ты старик?

— Старик, Калерочка, старик.

Калерия стояла на своем, тянула шутливо-капризно:

— Пятый год мы вместе, а ты так и не замечаешь меня или я не замечательная?

— Я не замечаю тебя потому, что ты замечательная. Но, увы! Ты слышыла что-нибудь про атомные испытания?

— Кое-что слышала. А что? Про радиацию? Положили нас лицом к эпицентру взрыва, велели накрыться белыми простынями…

Валерик, чтобы увести разговор от нежелательного направления, громко заявил, глядя в окно:

— А не пойти ли нам за Ушаковку в березовую рощу?

— Так ведь «нудный дождь моросит»! — усмехнулась Калерия.

— Меня цитируют, — произнес Пашка, задирая нос.

— Девчата, — воскликнул Валерик, — наш преподаватель современной русской литературы имел любимые выражения типа: «так сказать», «прочие прочие вещи», «межу прочим», «если угодно». Вот что я услышал на днях:

Недавно, товарищи смог я узнать
Из лекции, страстной и вещей,
Что жил Маяковский, он жил, так сказать,
И прочие-прочие вещи.
Что он, между прочим, писал и стихи.
Писал их легко и свободно,
Стихи эти были весьма неплохи,
Талантливы, если угодно…
Так лектор вещал, закосивши глаза,
Слова изрытая все хлеще,
Я слушал. Меня прошибала слеза
И прочие-прочие вещи…

Все дружно зааплодировали. Люба восторженно спросила:

— Ты сочинил?

— К сожалении., не я…

…Подошло время встречать Новый год. Девчата накрыли стол в зале. В углу сияла огнями елка, из комнаты Любы звучал бархатный баритон Александровича. Пашка и Валерик изощрялись в остроумии, сыпали анекдотами. В полночь пробка из бутылки шампанского устремилась к потолку, зазвучали тосты.

— Пашка, — мило улыбнулась Калерия, — какое у тебя самое заветное желание? Точнее, желанное хотение?

— У меня, — значительным тоном заявил Пашка, — самое хотенное желание — прийти в класс, где много много детей, и учить их разумному, доброму, вечному.

— Какой ты тоскливый, — приунывала Калерия. — ты останешься вечным холостяком.

— Это не помешает мне быть хорошим учителем, а вот ты, Калерочка-холерочка, разборчивая невеста, рискуешь остаться одна. Тебе двадцать два — возраст критический. Все твои подруги повыходили замуж… Или тоже собираешься стать хорошим учителем?

— Что же я могу поделать? Посоветуй.

— Думай.

Как я был благодарен Пашке за такие речи!

Калерия повесила свою красивую головку, закручинилась, но вдруг решительно встала, подняла рюмку с вином и, тожественно огладывая всех, заявила без улыбки:

— Рискну! Пойдем все на угол к Главной улице, и первый, кто выйдет из-за угла, будет моим мужем!

Раздались аплодисменты в сесть интересного розыгрыша. Калерия настояла на своем, заставила всех одеться, и мы дружно вывалили на улицу, пошли с шутками-прибаутками туда, где темнела громада четырехэтажного кирпичного дома.