Мы потребуем крови

Пока он жевал, слезы беззвучно текли из его глаз. А теперь они текли из моих, пока я смеялся, зная, что за радостью таится глубокая печаль обо всем, что мы потеряли. Смех Гидеона был тихим и вымученным, похожим на вздох.

– Он больше не подпускал меня к специям, отдал их одному из седельных мальчишек, – сказал он.

А я все смеялся, не в силах остановиться, но думал о Джуте, Ийе и Фесселе, которые готовили для нас, потому что Клинки не готовят себе еду. Я так много хотел сказать, обсудить. В былые времена мы вели глубокомысленные беседы о наших устоях, богах и планах гурта, но теперь это было небезопасно. Воспоминания – вот и все, что у нас осталось.

– Помню, я подумал, как перепугаются повара, – сказал я. – Но Экка сказал им, что еда восхитительная. Тихум фыркнул, помнишь? Не знаю, как ты смог сохранить такое невинное лицо.

Гидеон не ответил, и я повернул голову. Его глаза были закрыты, но он приоткрыл тяжелые веки и сонно улыбнулся. Если не обращать внимания на окровавленный кушак на шее, бледное, осунувшееся лицо и темные круги под глазами, он мог бы быть прежним Гидеоном, с которым мы по ночам лежали под звездным небом и говорили обо всем и ни о чем. Возможно, если я продолжу говорить, он уснет.

– Смешно, но однажды я попробовал еще раз, когда у меня был заложен нос, – сказал я. – Не помню, чтобы я тебе когда-нибудь рассказывал. К тому времени мы… кажется, немного отдалились друг от друга. Как бы там ни было, я положил целую щепотку в тарелку супа и могу с уверенностью сказать, что он прочистил мне нос на несколько часов. Хотя я делал такое всего один раз. Не знаю, доводилось ли тебе когда-нибудь потереть глаза после того, как трогал перечный орех, но это… незабываемо.

Гидеон не подавал признаков жизни, но я продолжал говорить.

– Мне пришлось потратить половину дневной нормы воды, чтобы их промыть, и они все равно горели еще несколько часов. Капитан Таллус сказал, что меня будто осы покусали.

Глаза Гидеона оставались закрытыми, а грудь плавно вздымалась и опускалась. Я вздохнул. В последние дни усталость поселилась даже в моих костях, но, хотя я мог бы и поспать, какой смысл умирать хорошо отдохнувшим? По крайней мере, пока Гидеон спал, я мог копать, не беспокоясь о нем. Не слишком беспокоясь.

Несколько минут я ждал, наблюдая за тем, как поднимается и опускается его грудь, как подергиваются веки, пока не убедился, что не разбужу его. Из-под повязки не текла свежая кровь, и, отбросив страх, что он уже потерял ее слишком много, я откатился в сторону и встал.

Колени больше не желали стоять на камнях, но я устроился у обвала и начал копать. На смену большим и маленьким камням и пригоршням земли сыпались новые. Но, как я часто замечал, когда требовалось отрезать много голов, в бездумной работе был какой-то покой. Я просто копал, брал следующие камни и двигал их, будто был чистой физической силой, а не человеком из плоти и крови.

Когда пальцы и предплечья заныли, я остановился размять их и проверить Гидеона. Он перекатился на бок, но все еще спал, тревожно хмурясь. Что ему снится, каким он проснется? Вряд ли у меня хватит сил бороться с ним еще раз.

Я продолжил копать. Время остановилось. Были только камни, земля, ноющие руки, горящие колени и забившийся в нос запах сырой земли.

Пламя в фонаре начало дрожать. Масла должно было хватить на несколько часов, и, похоже, они уже истекли. Удивительно, но я почти не испытывал страха. Дыра в потолке над головой стала темнеть.

Я копал до тех пор, пока свет фонаря не стал мерцать слишком часто. Потянувшись, я встал, чтобы еще раз проверить Гидеона, напомнить себе, что он здесь, с ним все хорошо, я вернулся за ним, как и обещал. Сон, который он видел, похоже, закончился, и его дыхание стало настолько поверхностным, что мне пришлось наклониться, чтобы его почувствовать. Но, несмотря ни на что, он был теплым и живым, его дыхание тихонько танцевало на моих пальцах.

Я как раз вернулся к каменной осыпи, когда фонарь потух. Темнота поглотила меня, ее тишина казалась еще глубже. Я протянул руку, находя покой в прикосновении к камням, в знании, что ничто не перестало существовать только потому, что я этого больше не видел.

Жаль, что я не слышал дыхание Гидеона.

Когда я начал снова копать, по земле загрохотали камни. Порезанные и ушибленные пальцы почти онемели от работы, из одного, кажется, текла кровь, но кроме ощущения влажного тепла ничего нельзя было понять. Это не имело значения. Я должен был копать. Каждый раз, собираясь остановиться, я думал о крошечном пространстве, о полупустом бурдюке с водой и перспективе умереть здесь в темноте. О Гидеоне. Я мог наплевать на свою жизнь, но на его – никогда. Мы вместе ели рисовые лепешки, потому что он хотел позаботиться обо мне, а я – о нем, а не ради себя самих. От осознания этого у меня перехватило дыхание, и я не стал углубляться дальше. Лучше копать и не думать, иначе в голову придут мысли, от которых я не смогу отмахнуться.