Мы рождены для вдохновенья… Поэзия золотого века

Эсхин возвращался к Пенатам своим,
  К брегам благовонным Алфея.
Он долго по свету за счастьем бродил —
  Но счастье, как тень, убегало.

И роскошь, и слава, и Вакх, и Эрот —

  Лишь сердце они изнурили;
Цвет жизни был сорван; увяла душа;
  В ней скука сменила надежду.

Уж взорам его тихоструйный Алфей

  В цветущих брегах открывался;
Пред ним оживились минувшие дни,
  Давно улетевшая младость…

Все те ж берега и холмы,

  И то же прекрасное небо;
Но где ж озарявшая некогда их
  Волшебным сияньем Надежда?

Жилища Теонова ищет Эсхин.

  Теон, при домашних Пенатах,
В желаниях скромный, без пышных надежд,
  Остался на бреге Алфея.

Близ места, где в море втекает Алфей

  Под сенью олив и платанов,
Смиренную хижину видит Эсхин —
  То было жилище Теона.

С безоблачных солнце сходило небес,

  И тихое море горело;
На хижину сыпался розовый блеск,
  И мирты окрестны алели.

Из белого мрамора гроб невдали,

  Обсаженный миртами, зрелся;
Душистые розы и гибкий ясмин
  Ветвями над ним соплетались.

На праге сидел в размышленьях Теон,

  Смотря на багряное море —
Вдруг видит Эсхина и вмиг узнает
  Сопутника юныя жизни.

«Да благостно взглянет хранитель-Зевес

  На мирный возврат твой к Пенатам!»
С блистающим взором Теон
  Сказал, обнимая Эсхина.

И взгляд на него любопытный вперил —

  Лицо его скорбно и мрачно.
На друга внимательно смотрит Эсхин —
  Взор друга прискорбен, но ясен.

«Когда я с тобой разлучался, Теон,

  Надежда сулила мне счастье;
Но опыт мне в жизни иное явил:
  Надежда лукавый предатель.

Скажи, о Теон, твой задумчивый взгляд

  Не ту же ль судьбу возвещает?
Ужель и тебя посетила печаль
  При мирных домашних Пенатах?»

Теон указал, воздыхая на гроб…

  «Эсхин, вот безмолвный свидетель,
Что боги послали нам жизни —
  Но с нею печаль неразлучна.

О! нет, не ропщу на Зевесов закон:

  И жизнь и вселенна прекрасны.
Не в радостях быстрых, не в ложных мечтах
  Я видел земное блаженство.

Что может разрушить в минуту судьба,

  Эсхин, то на свете не наше;
Но сердца нетленные блага: любовь
  И сладость возвышенных мыслей.

Вот счастье; о друг мой, оно не мечта.

  Эсхин, я любил и был счастлив;
Любовью моя осветилась душа,
  И жизнь в красоте мне предстала.

При блеске возвышенных мыслей я зрел

  Яснее великость творенья;
Я верил, что путь мой лежит на земле
  К прекрасной, возвышенной цели.

Увы! я любил… и ее уже нет!

  Но счастье, вдвоем столь живое,
Навеки ль исчезло? И прежние дни
  Воотще ли столь были прелестны?

О! нет: никогда не погибнет их след;

  Для сердца прошедшее вечно.
Страданье в разлуке есть та же любовь;
  Над сердцем утрата бессильна.

И скорбь о погибшем не есть ли, Эсхин,

  Обет неизменной надежды:
Что где-то в знакомой, но тайной стране
  Погибшее нам возвратится?

Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг,

  Уже одиноким не будет…
Ах! свет, где она предо мною цвела, —
  Он тот же: все ею он полон.

По той же дороге стремлюся один

  И к той же возвышенной цели,
К которой так бодро стремился вдвоем, —
  Сих уз не разрушит могила.

Сей мыслью высокой украшена жизнь;

  Я взором смотрю благодарным
На землю, где столько рассыпано благ,
  На полное славы творенье.

Спокойно смотрю я с земли рубежа

  На сторону лучшия жизни;
Сей сладкой надеждою мир озарен,
  Как небо сияньем Авроры.

С сей сладкой надеждой я выше судьбы,

  И жизнь мне земная священна;
При мысли великой, что я человек,
  Всегда возвышаюсь душою.

А этот безмолвный, таинственный гроб…

  О друг мой, он верный свидетель,
Что лучшее в жизни еще впереди,
  И верно желанное будет;

Сей гроб – затворенная к счастию дверь;

  Отворится… жду и надеюсь!
За ним ожидает сопутник меня,
  На миг мне явившийся в жизни.

О друг мой, искав изменяющих благ,

  Искав наслаждений минутных,
Ты верные блага утратил свои —
  Ты жизнь презирать научился.

С сим гибельным чувством ужасен и свет;

  Дай руку: близ верного друга,
С природой и жизнью опять примирись;
  О! верь мне, прекрасна вселенна.

  Все небо нам дало, мой друг, с бытием:

Все в жизни к великому средство;
  И горе и радость – все к цели одной:
Хвала жизнедавцу-Зевесу!»

3–7 декабря 1814