Мы с Санькой — артиллеристы...

Додумавшись до такого, я немного успокоился. Страх пропал, остались только злоба, возмущение и жажда чем-нибудь насолить этому наглецу, только насолить благородно, не жалуясь начальству. Жаловаться — это всё равно что донести, это удел слабых и подлых, подлиз и карьеристов. Здесь я заодно с Колей Кузнецовым: очень жаль, что прошли гусарские времена. Эх, если бы мне этот подонок такое сказал, как сегодня в коридоре, лет сто назад!

Передо мной, словно наяву, встаёт картина дуэли. Мы стрелялись бы за дровяным складом. Это, пожалуй, самое глухое место. Там, за штабелями брёвен, часто прячутся наши сачки, когда батарею выводят подметать дорожки на территории училища, и не было ещё случая, чтобы начальство их там застукало. Не помешали бы нашему поединку и в соснах за стадионом.

Моим секундантом — Санька. Он меня отговаривает не рисковать жизнью и пойти на мировую, но пусть и не старается: гусары оскорбления не прощают.

А кто будет секундантом в Стёпки, придумать не могу. Вряд ли согласится кто из наших ребят. Разве что задавака Лобан с первого взвода, который, кажется, с ним воськается.

Из книжек я знаю, что на дуэли должен присутствовать и доктор. Здесь дело хуже. Не позовёшь же майора из нашего лазарета: тот дядька строгий, сразу испортит всю обедню. Разве что пригласить медсестру Люсю, которая ставит градусники и даёт пилюли, когда мы заглядываем в санчасть в надежде на освобождение от занятий. Только что-то я не помню, чтобы в дуэлях принимали участие женщины. Что с них возьмёшь? Ещё наделает слёз, шуму, потеряет сознание. Обойдёмся и без медицины. В правилах бывают исключения. А нет, то позовем того самого санитара, что делал нам санобработку в бане, когда нас только-только зачислили в училище. Того мы, может быть, упросим.

И вот дуэль. Я целюсь из пистолета Стёпке в сердце, а на моего противника аж смотреть стыдно: дрожит словно осиновый лист, ревёт горькими слезами, на коленях просит сжалиться и клянётся, что не будет больше заниматься клеветой.

Чёрт с ним, пускай живёт! Я выстрелил вверх, из сосен с криком разлетелись вороны, и тут… зазвенел звонок: занятия закончились.

Фаина Марковна попрощалась и ушла из класса. Наш сержант Яцук скомандовал выходить строиться, и я из гусарской старины оказался в сегодняшнем дне. Вот он Стёпка — паразит, не испуганный, не заплаканный, нагло улыбается и украдкой от других мне подмигивает. Проходя мимо, он сказал так, чтобы было слышно только мне:

— Не волнуйся, закон — тайга.

Меня опять будто укусили, но огрызнуться я опоздал: тот уже вышел из класса. И я снова в тревоге, опять на душе неспокойно, настроение испортилось — белый свет немил. А тут ещё этот зубоскал Цыганок насмехается.

— Хлопцы, смотрите, как наш ухажер страдает.

И все хохочут. Мне бы их заботы.

А тут, как на беду, не получается поговорить с Санькой. Он постоянно на людях: то командует отделением, то вокруг него просто так толчется народ. А мне нужно быстрее и по секрету.

В тревоге я не сомкнул глаз на «мёртвом» часе и на самоподготовке сижу как в воду опущенный. Санька, выучив уроки, в муках творчества грызёт карандаш — пишет стихотворение, а я собирался написать Кате, но сколько ни начинал — не то настроение. Так и тянет меня на разочарование жизнью, на людскую вероломность и на всё такое, отчего лермонтовский Печорин лез под пули. Дописавшись до полного неверия в счастье вообще, я смял письмо и спрятал его в карман. Тьфу на меня! Разнюнился перед девкой. Артиллерист, называется.

Но душа ищет выхода, и рука сама собой рисует на промокашке череп и скрещенные кости. Я ему покажу, этому Стёпке!

Закончилось моё рисование тем, что капитан Захаров, устав читать жирный роман, незаметно подошёл к моему столу. И вот я уже стою навытяжку, опустив глаза вниз, а он рассматривает мою промокашку и на потеху взвода будто меня хвалит:

— А ничего, ничего… Способности есть. Только позвольте спросить, пиратский герб это что — ваш идеал?

Нечего и говорить, что вид у меня был далеко не лихой.

Поговорить с Санькой про козни, которые делает мне ненавистный Стёпка, мне удалось только в свободный час перед вечерней поверкой. Сохраняя конспирацию, я завёл его в умывальню и только там раскрыл наболевшую за день душу. Конечно, тут я переступил святую заповедь — начальству не жаловаться, не фискалить. Но тут особый случай. Кому Санька — начальство, а мне всё-таки — близкий друг. Здесь должна быть скидка. Да я совсем и не жалуюсь, я просто советуюсь по-приятельски, как мне быть: наплевать на всё и растереть, доложить капитану или как-нибудь так приструнить этого паразита Стёпку?

А что Санька? У него также ума сокровищница. Камень из моего сердца он не снял, а ещё больше его разбередил. Сначала, правда, он загорелся, закипел гневом:

— Проучить его нужно как следует, гада!

— Правильно! — обрадовался я. Другого от друга и не ожидал и тут же предложил свой план расправы: — Давай заманим за дровяной склад и отлупим.

Вот тут мой Санька и задумался.

— Не так это просто, — поскрёб он в затылке, — тут надо ещё мозгами раскинуть.