Мы с Санькой — артиллеристы...

Теперь все вокруг оживились, заговорили почти все вместе, теперь здесь все, кажется, надёжны. Что делать? Проще всего доложить начальству, пусть оно само ищет вора и наказывает. Но многие с этим не согласны. Во-первых, не стоит самим себя позорить. Начальство поднимет бедлам, начнётся какое-нибудь следствие, начнут всех таскать к комбату в канцелярию — стыда не оберёшься. А во-вторых, начальство для вора — не самое страшное: оно будет с ним нянькаться, воспитывать, срамить, объявит выговор или ещё что, а по морде не даст. Коля Кузнецов в этом убеждён на все сто. А этого всем мало. И дело тут уже не в самом мыле, хотя оно сейчас и дорогое, а в том, что не можем мы жить с таким человеком рядом, гордость нам не позволяет.

— Тёмную, только тёмную! — настаивает Пискля.

Так же, как и Яцук, он сам бывший детдомовец и убеждён, что лучшего средства для перевоспитания людей, нечистых на руку, и разных фискалов нет. На всю жизнь любой воровать перестанет. И делается это просто: человек пять секретно сговариваются между собой, накрывают ночью сонного паразита одеялом, чтобы тот белого света не видел, да и лупят кто чем. Молча лупят, чтобы гад по голосу кого не узнал. И концы в воду.

— Так и из училища можно вылететь, — пытается охладить Костика всегда рассудительный Гетман. — Слышал, небось, что Маятник говорил про самосуд.

— А кто докажет, если секретно, — стоит на своём Костик, — а найдётся фискал — и тому тёмную.

И смех и грех слушать этого Писклю: самого пол горсточки, а воинственности вагон. Как сказала бы моя бабка, хоть мало силы, да много задиры.

Но тут многое зависит от Митьки Яцука, он всё же старше среди нас по возрасту на год-два. И по званию — сержант. Доложит он капитану — будет бедлам, не доложит — будет свой суд и расправа. Как говорят, шито-крыто, чтобы никто не знал. Но Яцук пока что молчит, подшивает свой подворотничок и молчит. Он всегда держится немного в стороне от всех то ли по своему характеру, то ли по субординации, чтобы мы не сели ему на голову. Мы его за это немного недолюбливаем, однако право командовать собой признаём: бывший сын полка, фронтовик, прошёл, как говорят, Крым и Рим, и Старый Быхов, где и чёрт не дышал. Как тут не признаешь?

Вот Митька наконец одел гимнастёрку, блеснул медалью и соизволил — отозвался:

— Докладывать, хлопцы, придётся: это же — «чепе».

Слово «чепе» заставило задуматься даже по-боевому настроенному Пискле, и он замолчал, но тут на помощь ему пришёл Коля Кузнецов. Правда, он не агитировал за тёмную, но рассудил так:

— Подожди с докладом, командир. Давай мы сами разберёмся. Узнаем — кто, тогда и доложим.

— Правильно, — поддержали Колю все, кто слышал этот разговор, — только как узнать?

— Ша, мальчики, — успокоил Коля народ и ударил снова своей начитанностью: — Про сыщика Шерлока Холмса слышали? Применим его дедуктивный метод, и всё тайное станет явным. Я за это берусь. И тихо.

Не знаю, как на кого, а на меня дедуктивный метод очень подействовал. Я впервые слышу такое. И хотя не знаю, с чем этот метод едят, но уверен, что сейчас Стёпка Рубцов никуда не денется. Здесь ему не Ростов-папа.

Подействовал, видимо, метод и на нашего сержанта. А может, и не метод. Может, то, что и он не бог весть какая шишка: с нами спит, с нами за одним столом ест, с нами учится. Только что бы то ни было, а, кажется, поддался Митька уговорам.

— Хм, — хмыкнул он и задумался.

Затем подали команду строиться, и батарея пошла на завтрак. Наш взвод, на удивление, ведёт сегодня себя в строю образцово: ни шуток, ни щелчков, все молчат, словно кого похоронили. Не надеясь на Стёпку Рубцова, его специально предупредили, чтобы о «чепе» ни гу-гу.

Я, правда, спокоен, моя душа на месте. Как говорит бабушка, не трогай ничего — не бойся никого. Откуда мне было знать, что надо мной собираются чёрные тучи.

Всё тайное становится явным

Всё началось с того, что на перемене Стёпка подстерёг меня в коридоре одного и злорадно сказал:

— Ну, кореш, теперь ты у меня в руках, будешь под мою дудку скакать.

— Пошёл ты! — презрительно бросил я в ответ, хотя такая его заявочка меня заинтересовала и немного встревожила. На что это он намекает?

Пусть на что хочет этот наглец намекает, а разговаривать с ним не стоит: и самому не хочется, и хлопцы будут коситься, если заведёшь с ним шашни. Только не тут оно было: Стёпка преградил мне дорогу и сказал такое, что мне стало не по себе:

— А мыло кто спёр, фраер? Думаешь, я не видел, как ты прятал его в вещмешок перед увольнением?

От обиды и возмущения меня аж заколотило. Тут надо бы врезать кулаком ему в грызло, вмазать как следует по этой плоской и широкой, словно лопата-хлебница, морде, по ехидно прищуренным глазкам, но я растерялся и не врезал, и не вмазал, а только взревел зверем:

— Это было моё мыло, гад, моё!

Тут зазвенел звонок, с улицы в класс с гомоном и топотом ринулись все наши, и я ничего не успел доказать тому паразиту. Не дожидаясь, пока нас увидят вместе, он припустил в класс первый и только бросил мне напоследок:

— Будешь умницей, никому не скажу. Закон — тайга!