Мы с Санькой — артиллеристы...

Не так давно нас похвалил комбат и за внешний вид. Подражая замашке своего капитана, многие из нас тоже стали педантами не хуже его: и пуговицы горят золотом, и ботинки суконками всегда налакированы. Так что же теперь будет с нашей доброй славой после пропажи мыла? Теперь же на глаза не показывайся дядькам. Само собой разумеется, что и капитан Захаров, и комбат, подполковник Асташевский, не оставят этого просто так. Ой, что будет, что будет!

Весь взвод взволнован, но больше всех кипятятся Коля Кузнецов и, как мне ни странно, ростовский Стёпка Рубцов. Коля и Стёпка — это же день и ночь.

Если честно признаться, то многим из нас хотелось бы хоть немного походить на Колю. Один его внешний вид чего стоит. Он у нас общепризнанный красавец: благородное, хоть и немного худощавое лицо, тонкий с горбинкой нос, а не как у нас с Санькой — курносые пипки, и большие серые глаза с такими густыми ресницами, что любая дивчина позавидовала бы.

Но главное не в красоте. Коля — интеллигент во всех отношениях. За столом он ест только по этикету, в разговорах от него только и слышишь: «пожалуйста», «извините», а если с насмешкой, то — «пардон».

А ещё он, пожалуй, самый начитанный среди нас. И память у него на зависть. Каждый вечер после отбоя наш взвод обычно долго не может уснуть. Затаив дыхание, все мы слушаем Колины пересказы книг о чудесных приключениях отчаянных людей: о отважных моряках, индейцах и пиратах. Вот уже в течение двух недель он шепчет нам перед сном о подвигах благородного рыцаря Айвенго, шепчет, пока в казарме не найдётся какая-нибудь зануда и не начнёт возмущаться:

— Эй, шкеты, дайте заснуть!

Кроме всего, Коля у нас большой гусар. Он сожалеет, что не родился тогда, когда были эти самые гусары. Если уж быть военным, то только таким, как они. Вот это были люди, вот это офицеры! Немыслимая отвага, презрение к смерти, а главное — хрустальная совесть, высокая честь: чуть что не так — дуэль.

Хоть и прошли те времена, но Коля всё-таки гусарит как может. Он, например, не скажет, где мой картуз или шапка, а обязательно — кивер. Погоны называет эполетами. Из-за своего гусарства приходится ему иной раз и страдать. Сделал себе Коля невероятно блестящие «эполеты» из фольги — комбат приказал снять да ещё выговор влепил перед строем за нарушение формы одежды. А то как-то разлёгся он на кровати, думал, что начальства нет, лежит и напевает:

Скатерть белая залита вином,
Все гусары спят непробудным сном.
Лишь один не спит…

А тут откуда ни возьмись — Юрка Колдоба, наш старшина, и — получи, гусар, наряд на кухню картошку чистить!

К краже мыла Коля отнёсся также по-гусарски.

— В своё время его, гада, вызвали бы к барьеру, — сурово сказал он, подразумевая под гадом вора, — и ни у кого не дрогнула бы рука. Подумать только, какая погань есть среди нас!

Так это же Гусар, а Стёпка кто такой, чтобы кипеть гневом? Сам же мне по секрету хвалился, что ростовский жулик. Да и не рядовой, а ещё и закадычный друг какого-то Принца. Напрасно я тогда обо всём этом хлопцам не рассказал, Саньку послушал. Хотя попробуй расскажи, если он может и отказаться от своих слов, сказать, что просто взял на пушку, чтобы напугать деревенщину. Вот и будешь тогда ходить в трусах и клеветниках. И теперь я думаю, а не его ли это рук дело — пропажа мыла. Думаю, а доказательств у меня нет. Как говорят, не схватил за руку — не вор. Тем более что и сам он обворован и теперь так этим возмущён, что аж распинается.

— Правильно, бить таких надо, — поддерживает он нашего Гусара, — и без разных там барьеров, а в зубы. Накормить его тем мылом, чтобы век помнил.

Но от него все отворачиваются, как будто и нет Стёпки, будто это пустое место. Бойкот, который был ему объявлен за то, что он предал взводу во время нашей скрытой войны против дядек, ещё не забыт. Все держат марку, с ним никто не хочет разговаривать, хотя он и ведёт себя сейчас очень преданно. Особенно Стёпка поддакивает младшим командирам, сержанту Яцуку и Саньке — всего ефрейтору. Не успеет из них кто и рот открыть, а он уже — есть! Хочет выслужиться. Вот и сейчас заглядывает в глаза Митьке Яцуку:

— Это же пятно на всех нас. Правда, товарищ сержант?

Бойкот не бойкот, а командир должен отдавать приказы, это не считается нарушением уговора, и Яцук, не отрываясь от подворотничка, который он в этот момент подшивал, строго скомандовал:

— Воспитанник Рубцов, марш мыться!

Широкий, немного припухший, всегда блестящий, словно масленый, Стёпкино лицо, на котором только что было столько безграничной преданности, разочарованно потухло.

— Есть! — послушно щёлкнул Степка каблуками и, взяв причиндалы для умывания, исчез.