Мы с Витькой

Изба маленькая, старая. Темные стены неярко освещает тусклая керосиновая лампа-семилинейка, висящая над столом под железным плоским абажуром. На окнах — занавески, замысловато вырезанные из газеты. В простенках между окнами — несколько фотографий и старое, потускневшее зеркало в деревянной рамке. Рядом с зеркалом — фотография побольше других, на ней мужчина в военной форме.

— Батька мой, — говорит Димка, заметив, что я рассматриваю фотографию, — пропал без вести на войне…

— У меня тоже отца нет, — сообщаю я мальчику.

— Убили?

— Нет, уехал.

— Куда уехал?

— Не знаю.

— Как это — не знаешь?

— Он еще до войны уехал от нас, а теперь неизвестно, может, и в живых нет, — объясняю я так, как обычно в таких случаях объясняет мама.

— У нас мамка дюже больная, почки у нее, прямо беда, — печально жалуется Димка, когда мать за чем-то выходит в сени.

Она возвращается с большим караваем хлеба и принимается нарезать его крупными ломтями. Машутка ставит на стол плошку с солью, раскладывает ложки, приносит откуда-то горсть сильно пожелтевших луковых перьев. Мать наливает похлебку в большую семейную глиняную миску, а Машутка тихонько, точно мышка, садится на рундук возле печки и все поглядывает на меня. Кто-то стучится в окно, и с улицы раздается голос, мне он кажется знакомым:

— Машка, вынеси помыться!

Девочка вскакивает, снимает со стены полотенце, хватает неполную бадейку воды и выбегает на крыльцо. Слышится плеск воды, фырканье и отдельные глухие фразы. Потом Машутка возвращается с пустой бадейкой, а за ней входит парень, утираясь на ходу полотенцем. Когда он отнимает полотенце от лица, я узнаю старого знакомого Тимоху.

Скамейка, на которой я сижу, кажется мне неудобной, свет, падающий на меня от крохотной лампы, — слишком ярким. А Тимоха подходит к столу и, наклонившись, бесцеремонно разглядывает меня.

— A-а! Рыболов, здорово! Как это ты сюда попал?

Вымолвить слово я не в состоянии. И за меня говорит Димка:

— Мы на пожаре вместе работали. Куда же ему ночью идти, переночует у нас…

— Где же это вы на пожаре работали? — сомневается Тимоха, глядя на брата с усмешкой. — Что-то я вас не видал.

— Они на просеке лес валили, — неожиданно вмешивается Машутка.

— А ты откуда знаешь? — спрашивает старший брат строго.

— Я им обедать носила, мамка посылала…

— Ладно, мамаша, — говорит Тимоха, устало опускаясь на скамейку рядом со мной. — Давайте кушать, а то кишка кишке кукиш кажет…

Что, если Тимоха начнет рассказывать про висули или про сарай с сеном? Тогда надо мной начнут смеяться и Димка и Машутка, а мать, верно, покачает головой и подумает обо мне очень плохо. Насилу дождавшись конца ужина, благодарю хозяйку и вылезаю из-за стола.

Укладываемся на сеновале, и я решаюсь объяснить, почему мы тогда сняли наживку с висуль. Димка смеется. А Тимоха напускается на нас обоих:

— Хватит вам, давайте спать!

Несколько позже, когда Димка уже блаженно сопел, а я вот-вот готов был нырнуть в глубокий сон, раздался громкий хохот Тимохи. Я испугался и сел на подстилке.

— Ты чего? — удивился я.

— Говоришь, значит, не знали вы, что висули наживляют? — спросил Тимоха, едва сдерживая смех.

— Ну да, не знали…

— Ишь ты, чудно как! — сказал он и, перевернувшись на другой бок, добавил сонно: — Ну ладно, спи…

18. УПРЯЖКА

На другой же день после пожара я сказал Витьке:

— Давай потренируемся пилить, а то ведь совестно…

Под навесом лежал трехметровый дровяник. Когда мы предложили бабке перепилить его на дрова, она не только выдала нам пилу, но и показала размер будущих поленьев.

Примерно через два часа мы немного освоили это сложное дело. Но еще надо было попробовать пилить лес с корня. Для этого мы решили отправиться в лес и свалить там пару деревьев. С пилой на плече мы двинулись к лесу, но на крыльце появилась бабка Аграфена:

— Куда вас несет нечистая сила?

Никакие объяснения не помогали. Если бы не дед Никанор, пришлось бы нам возвращаться под навес и продолжать пилить «долготьё», как назывался длинный дровяник, на «коротьё», как именовались четыре полена, получавшиеся в результате нашей работы.

— Погоди, старая, я разберусь, — сказал дед, выйдя из мельницы на шум, поднятый бабкой.

Старуха ушла, но я знал, что и в избе у печки она продолжает ругаться.

— Вы какие деревья валить собираетесь? — спросил дед Никанор, узнав о нашем намерении.

— Да вот, в лесу, — неопределенно ответил я.

— Так не полагается, — покачал он головой, — без разрешения лесника нельзя лес портить.

— Нам только попробовать, — откровенно сознался я, — на пожаре ребята пилят, а я взялся и не могу…

— Ладно, пошли, — согласился дед после короткого раздумья и решительно повел нас через лавы на противоположный берег.

Мы шли и шли по лугу, я даже начал побаиваться: наверное, дед задумал шутку. Поведет нас километров за пять, пока сами не откажемся и не попросимся домой. Но Никанор Николаевич остановился возле той самой черемухи, с которой я когда-то ночью воевал.

— Видишь, старая молодым мешает, — показал он на высохший ствол дерева, — а это не положено. Пили, пускай свежие побеги растут.