Мы умели верить

– Мы хотели пожениться, но нужно было подождать, потому что в апреле Ранко стал претендентом на При-де-Ром. Это была не просто премия, а конкурс для студентов, он длился весь год, и жюри вычеркивало одного за другим. Это как «Мисс Америка», когда после каждого раунда выбывают эти девочки в слезах. И – представьте себе – к участию допускались только неженатые. И только французы, и, конечно же, кто-то из студентов поднял шум, что Ранко не настоящий француз – из-за имени, полагаю, просто потому, что его не звали Рене – но его все равно пропустили. Однако это его расстроило. Он был таким ранимым. И странным! Он ведь не должен был учиться в Боз-Ар. Это была академия – официоз, и его хотели укротить. Тогда был век богемы, и последнее, чего ты хотел – это чтобы тебя хлопали по спине старые консерваторы. Он всегда сглаживал свою странность для них. В итоге это, к сожалению, подействовало. Он прилизывал свои работы, пока не получал их одобрения.

– Те две картины, – сказал Роман, – не кажутся прилизанными.

– Именно! Его преподаватели эти картины так и не увидели. Маленькую девочку он написал примерно в то же время, бегло так. Это была как бы я; он писал мой детский портрет по воображению. Боюсь, он совсем не угадал, но все равно в этой картине есть душа. А все, что он делал для них, получалось прилизанным, плоским и религиозным. А ведь он был атеист! Он все проходил и проходил по конкурсу, и под конец испытаний претендентов изолировали в студии в Шато-де-Компьень на семьдесят два дня. Семьдесят два! Можете представить? И давали тему для картины. Сперва у тебя было двенадцать часов для эскиза, а потом – десять недель для картины, и отходить от эскиза не разрешалось. Кто это решил, что художник не может передумать? Так что его закрыли на семьдесят два дня, а я сидела и чахла.

– А писать вам письма он мог? – спросил Роман.

– Нет! Это было худшее время в моей жизни. Я сейчас так говорю, но на самом деле я с каждым днем все больше влюблялась. Что может быть романтичнее, чем ждать любовника, запертого в замке? Я похудела на двадцать фунтов. Не помню, какую тему ему дали, но в итоге у него получилась эта застывшая пиета[106]. Смотрелось как дешевая пасхальная поделка, так я подумала. И он выиграл. Вообще-то, выиграли трое студентов, что вызвало скандал. В прошлом году премию не присуждали, а еще годом раньше кому-то пришлось отказаться от премии по какой-то дурацкой причине, так что оказалось три вакантных места на Вилле-Медичи в Риме, куда отправляли победителей конкурса. В любой другой год, если по-честному, Ранко бы не выиграл. Все на самом деле понимали, что это третье место, и сам он понимал. Так что, вы можете представить: любовь моей жизни удаляется от мира на пару месяцев и выигрывает от трех до пяти лет в Риме. И даже теперь мы не могли пожениться, потому что для жены там места не было. Он был окрылен, а я раздавлена.

– Вот ведь как, – вмешалась Дэбра. – Я понимаю – посвятить жизнь памяти кого-то великого, но он был сволочью.

Йель вынужден был молча согласиться. Может, Ранко не был плохим парнем – похоже, такой шанс как эта премия выпадает раз в жизни – но, если бы молодая Нора пришла к Йелю за советом, как ей быть, он бы сказал ей обойтись малой кровью и жить дальше.

– Дальше, – продолжила Нора, – тем летом случились две вещи. Одну вы уже знаете: тот ужасный тип застрелил эрцгерцога, и началась война, впрочем, меня это не сильно задело. Но тут внезапно умер мой отец. Так что в один миг поездка Ранко в Рим была отложена, а в следующий меня призвали домой.

Роман сочувственно промычал и подчеркнул слово «умер» в своих записях.

– Началась сплошная неразбериха, можете представить. Я не собиралась покидать Париж, я была готова остаться с Ранко. Я почти радовалась этой войне, по ужасно эгоистичной причине. Но в Париже становилось опасно, а смерть отца означала, что у меня больше не было денег на обучение. А потом, в августе, Ранко объявил мне, что его призвали. Я даже в уме не держала такой вероятности. Я проплакала два дня кряду и решила ехать домой. Времечко для отъезда было адово – все разом бросились заказывать билеты на пароходы. Я вернулась в Филадельфию, к маме, и стала давать уроки рисования каким-то кошмарным детям.

– Но вы вернулись, – сказал Роман. – Все остальные картины, они были позже, да?

– Да, – согласилась она.

И тут ее стал бить глубокий, мокрый кашель, так что она закачалась всем телом. Дэбра вскочила со стула и бросилась на кухню. Йель тоже встал, не зная, что делать. Он успел привыкнуть к кашлю от плазмоклеточной пневмонии (ПКП), сухому и отрывистому – столько раз он слышал его на улицах и в барах – наводившему его на мысли о средневековой чуме. Он вспомнил Джонатана Берда, старого соседа Нико, который говорил: «Хотел бы я со всем этим кашлем хоть что-то выкашлять». Но Нора кашляла так, словно вот-вот захлебнется. Дэбра вернулась с салфеткой и очередным стаканом воды.

Йель вышел в столовую, позвав за собой Романа. Меньшее, что они могли – это не смущать Нору.