Мы умели верить

Роман застыл – Йель видел краем глаза, как пальцы Романа замерли над бумагами – и Йелю захотелось заверить его, что он не мог ничем заразиться от его руки. А может, Роман переживал, что Нора, говоря «вы», имела в виду и его.

– Поэтому я вас, голубчик, и выбрала, – сказала Нора, – и хочу, чтобы все это вам досталось! Как только мне Фиона про вас рассказала, я решилась. Я понимаю, что у вас всем заправляет мистер Линдси, но именно вы проследите, чтобы все было исполнено, как надо.

У Йеля не было таких официальных полномочий, но он кивнул и сказал:

– Конечно.

– Потому что вы поймете: это был город-призрак. С кем-то из тех мальчишек я очень дружила. Я училась с ними бок о бок два года. Я околачивалась с ними, вытворяла всякие глупости, присущие молодости. Я могла бы сказать вам их имена, но вам это ничего не даст. Если бы я вам сказала, что на войне погиб Пикассо, вы бы это поняли. Хоп – и вот вам «Герника». Но я вам скажу, что Жак Вайсс убит в битве на Сомме, и вы даже не поймете, что потеряли. Это… знаете что – это подготовило меня к старости. Мои друзья умирают один за другим, многих уже нет, но я через это уже проходила.

Йелю как-то не приходило в голову, что у Норы еще оставались друзья. Он почему-то всегда считал, что друзья – это те, кого ты встретил в молодости и с кем всегда идешь бок о бок. Может, поэтому одиночество было ему так невыносимо. Он не мог представить, как пойдет и найдет себе новую компанию. У него в голове не укладывалось, что Нора после всего этого прожила еще семьдесят лет и столько всего повидала без своих первых друзей, своих сородичей.

– Всякий раз, – сказала Нора, – как я с тех пор бывала в галереях, я думала о том, каких картин там не хватает. Моих картин-невидимок – понимаете? – которых не видит никто, кроме тебя. Но кругом столько счастливой молодежи, и ты понимаешь, что – нет, они не чувствуют себя обделенными. Они не видят этих зияющих пустот.

Йелю хотелось, чтобы Романа здесь не было, и они с Норой могли бы вместе оплакать свои утраты. Она смотрела на него влажными глазами, удерживая его взгляд, словно выжимала его.

– А Ранко нигде не было? – спросил Роман.

Нора моргнула.

– Ну, никто не знал, где он был. Кто-то из моих друзей все еще был в Коларосси, но у меня не хватало денег вернуться туда; я скопила только на путешествие. Я жила с русской девочкой, с которой училась раньше – ужас, чего я от нее набралась. Были платные вечерние курсы для публики, и кое-кто из преподов тайком пускал нас. Я думала ездить по городу и писать, что увижу, но я была сама не своя. Я хотела рисовать мальчишек с оторванными руками, но не могла себя заставить. Так что среди всего этого сыр-бора я села и стала рисовать фрукты. Те же безмозглые этюды, которые задавала детям в Филадельфии.

– И тогда вы встретили этих художников? – подсказал Йель. – В тот год или позже?

– Тем летом и осенью.

Роман взял у Йеля блокнот и открыл в самом конце – у него там была таблица с цветовой разметкой и всем прочим.

– Модильяни вернулся в Париж весной тысяча девятьсот девятнадцатого, – сказал он. – С Жанной Эбютерн и их дочерью.

Йель почувствовал запах пота Романа – он не был ему неприятен, но после вчерашнего вызывал неуместное чувство интимности.

– Фантастика, – сказала Нора. – Ну а в январе умер и он. Так что это должно вам обозначить временные рамки, да? – она казалась довольной собой. – Моди учился в Коларосси и заглядывал туда покрасоваться. Он выглядел как оперный злодей и уже был знаменит. Изо рта у него воняло, зубы никудышные, но когда я его видела, благоговела. Я заметила его в коридоре с нашим преподом и под каким-то предлогом задала вопрос. Он первый попросил меня позировать. Дело вот в чем: я хотела быть музой. Стремилась ощутить связь с моим искусством, в котором я была бессильна выразить свои утраты. И раз уж я не могла живописать их, может, кто-то смог бы написать мою душу. И это было, конечно, попыткой себя обессмертить.

У Йеля был миллион вопросов, в том числе об отношении музы к сексу с художниками, но он спросил о другом:

– Так это была весна? Лето?

Он попробовал представить, как шестьдесят лет спустя кто-нибудь стал бы расспрашивать его о жизни в мельчайших подробностях: Что он сделал раньше – прошел тестирование или подрочил Роману? Кто умер первым: Нико или Терренс? Где жил Джонатан Берд, когда заболел? Когда именно умер Чарли? Где вы были, когда узнали об этом? Когда умер Джулиан? А что насчет Тедди? Ричарда Кампо? Когда вы впервые почувствовали себя больным? Он был бы величайшим счастливцем в мире, если бы дожил до такого момента, последним из всех, и пытался вспомнить, как все было. И несчастнейшим из смертных.