Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Сваленные кучами мертвецы, жертвы политического насилия, — главное обязательное блюдо нашей информационной диеты в эти дни, и, ЕСЛИ ВЕРИТЬ ТИПИЧНОМУ РЕПОРТАЖУ, ВСЕ МАССОВЫЕ УБИЙСТВА СОТВОРЕНЫ РАВНЫМИ: МЕРТВЫЕ НЕВИННЫ, УБИЙЦЫ ЧУДОВИЩНЫ, СОПУТСТВУЮЩАЯ ПОЛИТИКИ ЛИБО НЕТ ВООБЩЕ, ЛИБО ОНА БЕЗУМНА. За исключением географических названий, такой репортаж из любой точки мира читается как одна и та же история: племя, стоящее у власти, истребляет племя, не допущенное к власти; еще один круг старинной ненависти, чем больше вещи меняются, тем больше они остаются прежними. Как и в сообщениях о землетрясениях или извержениях вулканов, нам сообщают, что эксперты знали о линии геологического разлома и нарастании давления, и эти сообщения порождают в нас страх, расстройство, сострадание, негодование или просто нездоровое возбуждение — и, может быть, желание послать выжившим милостыню. Типичная история о массовом убийстве говорит об «эндемичном» или «эпидемическом» насилии и о местах, где люди убивают «друг друга», и вездесущность этой болезни, кажется, отменяет любое желание задуматься о данном единичном примере. Эти истории мгновенно возникают из пустоты и точно так же мгновенно в нее возвращаются. Анонимные мертвецы и их анонимные убийцы становятся своим собственным контекстом. Ужас становится абсурдом.

Я хотел знать больше. Убийства в Кибехском лагере были своего рода «предпросмотром» одного из возможных вариантов будущего расформирования пограничных лагерей ООН — в особенности сильно милитаризованных анклавов «Власти хуту» в Заире. Эти лагеря ООН были пристанищем для военных преступников и адвокатов идеологии зверств, и само их существование подвергало всех и каждого в этих лагерях и вокруг них смертельной опасности. Ни у кого не было ни малейшего представления, как закрывать их мирным путем; на самом деле, похоже, никто по-настоящему не верил, что такое возможно. История Руанды не давала покоя моим мыслям, и я хотел выяснить, каким образом убийства в Кибехском лагере связаны и сравнимы с геноцидом, который им предшествовал. Согласно современным ортодоксальным представлениям о правах человека, такие сравнения — табу. Если повторить риторику «Международной амнистии», «каковы бы ни были масштабы зверств, совершенных одной стороной, они ни в коем случае не оправдывают аналогичных зверств с другой стороны». Но что именно означает слово «аналогичные» в контексте геноцида? Зверство есть зверство, и оно не подлежит оправданию по определению, не так ли? Практичнее другой вопрос: ВСЯ ЛИ ИСТОРИЯ НАЧИНАЕТСЯ И ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ЭТИМ САМЫМ ЗВЕРСТВОМ?

Подумайте о марше генерала Шермана через Джорджию во главе армии юнионистов ближе к концу американской Гражданской войны, — об этой кампании выжженной земли, кампании убийств, изнасилований, поджогов и мародерства, которая считается хрестоматийным примером грубого нарушения прав человека. Историки, похоже, не верят, что зверства «марша Шермана» служили какой-либо не достижимой иными способами стратегической цели. Однако существует общее мнение, что сохранение Союза и последовавшая за ним отмена рабства послужили национальному благу, так что историки рассматривают «марш Шермана» как эпизод преступного превышения своих полномочий доверенными лицами государства, а не как свидетельство фундаментальной преступности самого государства.

Сходным образом во Франции в первые месяцы после окончания Второй мировой войны от 10 до 15 тысяч человек были убиты как пособники фашистов во всенародном пароксизме вигилантского[16] правосудия. Хотя никто не вспоминает эти чистки как повод для гордости, ни один национальный лидер никогда публично о них не сожалел. Франция, считающая себя родиной прав человека, имела почтенную юридическую систему, в которой было достаточно полицейских, адвокатов и судей. Но Франция прошла через адские испытания, и поспешное избиение коллаборационистов все воспринимали как очистительный акт для национальной души.

Тот факт, что большинство государств родились в результате насильственных переворотов, разумеется, не означает, что беспорядок ведет к порядку. При написании истории событий, которые продолжают разворачиваться в государстве, еще не сформированном, невозможно понять, какие тенденции возобладают и какой ценой. Самая безопасная позиция — позиция прав человека, которая оценивает режимы по строго отрицательной шкале как сумму их преступлений и злоупотреблений: если вы осуждаете всех нарушителей, а потом некоторые из них исправляются, вы всегда можете приписать себе в заслугу свое благое влияние. Увы, самая безопасная позиция не обязательно бывает самой мудрой, и я гадал, существует ли пространство — или даже необходимость — применения политического суждения в подобных вопросах.

* * *