Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

— Худым, — сказала она и рассмеялась, потому что назвать Кагаме худым было все равно что сказать, что вода мокрая. На него и взглянуть нельзя было, не задумавшись, приходилось ли тебе когда-нибудь видеть более худого человека. Он был ростом около 185 см, и брюки на нем висели, точно пустые, — стрелки были плоскими, как лезвия бритвы. Его костлявая фигура, заставляющая вспомнить «палочные» скульптуры Джакометти, выглядела так, будто ее придумали карикатуристы «Власти хуту» из «Кангуры», с тонкими скелетоподобными пальцами — каких еще и ожидать от вождя тараканов!

Один из расхожих культурных мифов о тутси гласит, что они любят пить молоко, но не особенно любят есть, и хотя я сколько угодно раз видел тутси, которые ели с завидным аппетитом, у этого мифа все же есть основание — по крайней мере, в том, что касается манер, «ЖЕНЫ-ТУТСИ — НИКУДЫШНЫЕ ПОВАРИХИ, ПОТОМУ ЧТО ИХ МУЖЕЙ ЕДА НЕ ИНТЕРЕСУЕТ. МЫ ПРОСТО ПЕРЕХВАТЫВАЕМ ПО КУСОЧКУ ТО ТАМ, ТО СЯМ, — СКАЗАЛ МНЕ ОДИН ТУТСИ. Он проводил что-то вроде неформального исследования «секретов» тутси. — Вы сами, наверное, заметили: мы приглашаем вас выпить, и, разумеется, на столе будет и какая-то еда, но мы никогда не говорим: «Филипп, я такой голодный, давай-ка устроим себе пир». Действительно, я это заметил. Этот обычай объяснили мне как атавизм аристократической утонченности, такой же, как манера неторопливо двигаться или говорить негромко, которую тоже приписывают тутси. Идея состояла в том, что люди низкого происхождения, крестьяне, — рабы своих инстинктивных потребностей, склонны бессмысленно спешить и горланить в смятении своей низменной жизни, в то время как люди с положением демонстрируют сдержанность. Хуту часто называют тутси «высокомерными», а тутси обычно не видят никакого повода за это извиняться.

Однако эта угандийка смотрела на Кагаме-подростка иначе. Сказав, что он был худым, она добавила: «Он был беженцем», — намекая, что его телосложение говорило о невзгодах, а не об аристократизме. Она также сказала, что он был лучшим учеником и любил музыку — «я видела, как он торчал рядом с музыкальным магазином до самого закрытия», — но это было почти все, что она о нем помнила. «Я не то чтобы уделяла ему много внимания, — пояснила она. — Ведь он был руандийцем».

Вот что имело значение в Уганде: он был иностранцем. Население Уганды, как и многих африканских государств, делится на такое множество племенных и региональных подгрупп, что группы большинства среди них нет, есть только меньшинства покрупнее и помельче. Когда Кагаме рос в Уганде, люди руандийского происхождения составляли одну из более многочисленных групп. Большинство считали себя урожденными хуту, но в угандийском контексте ярлыки «хуту» и «тутси» мало что значили сверх различного исторического опыта: почти все тутси были политическими беженцами, в то время как хуту были в основном потомками доколониальных переселенцев или экономическими мигрантами. Несмотря на распространенное мнение, что хуту и тутси являются носителями некоего первобытного возбудителя человекоубийственной вражды друг к другу, изгнанники-руандийцы мирно уживались в Уганде, в Кении, в Танзании и даже в Заире — до того времени, пока в эту страну не хлынули в начале 1990‑х политики «Власти хуту». Только в Бурунди беженцы не могли никуда деться от политического противостояния хуту и тутси.

— В изгнании мы воспринимали друг друга как руандийцы, — объяснил Тито Рутеремара, один из основателей и политических комиссаров РПФ. — Когда живешь за пределами Руанды, не смотришь на другого руандийца как на хуту или тутси, потому что все остальные воспринимаются как незнакомцы, а вы выросли вместе как руандийцы, и поэтому для угандийцев руандиец — это просто руандиец.

ТАК ЧТО БЕЖЕНЦЫ ПОНИМАЛИ СЕБЯ ТАКИМИ, КАКИМИ ВООБРАЖАЛИ ИХ СОСЕДИ, И ВИДЕЛИ В ЭТОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ НЕ ТОЛЬКО УГНЕТЕНИЕ ИЛИ УНИЖЕНИЕ, КОТОРОГО СЛЕДУЕТ ИЗБЕГАТЬ, НО И ЦЕННОСТЬ, КОТОРУЮ НУЖНО ПРЕОБРАЗОВАТЬ В ОБЩЕЕ ДЕЛО. Здесь были и «чувство национального единства», и «ощущение того, что они составляют единый народ», которые наблюдал историк под поверхностными наносами колониальной поляризации. И, по мнению основателей РПФ, постколониальные руандийские диктаторы-хуту сделали даже больше, чем бельгийцы, для опровержения этой идеи о едином народе во имя правления большинства. Контрреволюция, которую в конечном счете предложил РПФ, следовала из этого простого и понятного вывода. Спасти дух «руандийства» для всех руандийцев, от самого худого до самого толстого, чтобы возможность солидарности не была уничтожена навеки, — вот какой была эта идея.

* * *