Мыс Доброй Надежды

— Я мог бы ответить вам, если бы не был убежден, что, по сути, вы куда умнее и чище, чем ваш язык… Так вот… Наш больной рассказал мне про нее. Кажется, еще осенью сорок второго как-то вечером он с несколькими своими ребятами приехал в деревню, куда часто наведывались и немцы. Зашли в крайнюю хату. А там хлопцы, девчата. И она была тоже, студентка мединститута. Летом приехала с подругой к ее родителям да так и застряла здесь. До дому добраться было уже нельзя. Сама-то воронежская. Ну, известно, посидели, поговорили с хозяевами, расспросили про то, что надо было. А на прощание пообещали еще заехать. В следующий раз вместе с ними ушли в лес и деревенские хлопцы, и она пошла, Надя… В отряде, как умела, лечила раненых и больных, мыла и штопала им одежду. Знала, когда лучше помолчать, когда прикрикнуть на хлопцев, пробрать их. Знала, когда спеть им, лесным солдатам, песню. А пела она так, что сердце у человека…

Вот так незаметно все и случилось. Пришла любовь, а вместе с нею и неразлучные спутники ее — счастье и мука. Он ничего не сваливал на войну, ни от чего не открещивался. Она тоже знала, что есть у него жена и дочка. Потянулись друг к другу, не оглядываясь назад и ничего вперед не загадывая.

А когда кончилась война, у них был уже сын. Потом приехала его жена. Попадаются такие разумные женщины, которые на все, что бы ни случилось с их мужьями, закрывают глаза, считают, что все, что было без них, их не касается. К числу таких разумных женщин относилась и его жена. Все обошлось тихо, без скандалов. «Законная» жена знала свое место. «Незаконная» уехала устраивать жизнь заново, одна с сыном. Он же, получив должность соответственно своим боевым заслугам, не захотел никаких сложностей и остался в семье. Но все равно эти люди продолжали любить друг друга. После всего пережитого, после обидного и унижающего, на которое согласились и пошли оба. Она потом тоже вышла замуж, имеет сына от другого человека.

— Ну и чем же кончилась эта встреча? — нетерпеливо спросил у доктора Соколов.

— Чем кончилась? Она пробыла дней пять… И заметьте себе, что за эти пять дней с нашим больным произошли такие перемены, которых мы не могли добиться общими усилиями за два месяца. Узнать нельзя было человека. У него поднялось настроение, стал сам просить, чтобы ему принесли еду. Несколько раз просил меня зайти, благодарил. По природе своей был он милый человек, любил шутку.

…Я не знаю, о чем они разговаривали, что думали о своем будущем. Могу одно только сказать, что стал я свидетелем того, как великое человеческое чувство, в котором смешалось все что хотите — и любовь, и верность, и неверность, — сотворило, считайте, чудо… Недели через две он выписался из больницы.

Доктор умолк и протянул руку за папиросой.

— Ладно, а с ней что же все-таки? — не без интереса повернулся к нему актер.

— С ней? Поехала к своим сыновьям, к мужу.

— И на этом «прощай, любовь»?

— Почему «прощай, любовь»? Любовь не ампутируешь. — И, будто рассуждая дальше с самим собой, доктор протянул: — Ну, его я, допустим, понимаю. Ему было кого и за что любить. Такие женщины встречаются не часто. А она? За что любит его она, когда, судя по всему, должна ненавидеть? И все же было что-то в их отношениях такое, что жило в ее сердце, несмотря на всю обиду и оскорбленность. Что-то такое, чего, глядя со стороны, сразу и не заметишь, не поймешь!

— Тайна сия велика есть, — после короткого молчания впервые за весь разговор согласился Громов-Дарьяльский.

Соколов молчал, жевал тоненькую травинку.

— Вечная тема.

И доктор затянулся табачным дымом.

1956

ДЯДЬКА ИВАН

Если хочешь наказать человека, который всю свою жизнь прожил в работе, так отними у него эту работу…

Железными граблями дядька Иван сгребает опавшие листья и прелую траву, бросает на кучу ссохшейся картофельной ботвы. Чиркни спичкой — и веселый огонек мгновенно лизнет жадным тоненьким язычком этот тлен от недавних еще щедрот лета, и не заметишь, куда все исчезло.

Но дядька Иван — он прибирает на зиму свой маленький сад — поступает по-иному. Не спеша, по-стариковски размеренными движениями, расставляет плетеные крошны, подгребает к ним и накладывает туда эту самую ботву и листья, а потом легко закидывает крошны за спину и относит в хлев — на подстилку поросенку.

Я сижу на низенькой лавке, вкопанной под широко раскинувшейся яблоней, и жду, когда возвратится дядька. Много лет мы не виделись с ним. Но дядька Иван кажется мне все таким же. Такой же белый жестковатый ежик волос и коротко подстриженные усы. Бороды не отпускает, бреется. Правда, с бритвой, видно, имел давно дело, и щеки, и подбородок заросли колючей серой щетиной.

— Вы все обижаетесь, дядя Иван, что бездельничаете. Так дома же у вас работы хватает. — Мне хочется развеять его дурное настроение.

— Хватает, а как же, толочь воду в ступе, — собирая садовые инструменты, коротко отвечает дядька Иван.