Мыс Доброй Надежды

— Погостил, почему не погостил. Да век гостем не проживешь. Не пускала меня племянница: «Отдохните, побудьте еще». А какой же это отдых, когда все они при деле, а я без работы маюсь…

— А вы бы сходили чего-нибудь там поделали в колхозе.

— Ходил. Думаешь, не ходил? В клубе с Селивестровым внуком две печки переложил. Думаешь, без меня там печников нету? Выросли и печники, и столяры, и плотники. Целые бригады. На что я им, старый гриб, теперь сдался? Ишь когда, мол, надумал в помощники! Поздно. Раньше надо было.

В этом его суровом признании — правда.

— Потому и вернулся быстро. Теперь уже до конца надо этого угла держаться. — Дядька Иван живет у замужней дочери. Трое детей у нее, одна, без мужа.

Сидит, хмурится, вспоминая зятя.

— Не умел честно жить, так теперь и расплачивается… Самому ему ничего там не сделается — где-то на строительстве. А вот дети должны терпеть за него. За его вину.

Дядька Иван не курит, а то, наверное, затянулся бы самокруткой. Неприятностей хватает.

— И работящий, приличный парень был. Чарки в рот не брал. Да вот польстился на легкий хлеб, за сладкой жизнью погнался. Заведующим крупной базой был. А возле таких теплых мест сколько сволоты крутится. Только и глядят, как бы стащить да себе в карман положить. Ну а чтобы положить, надо перво-наперво выпить. Вот так нашего и втянули. Сначала стопка, а потом стакан, а потом базу обокрали… Кому ответ держать? Ясно, заведующему. Не водись с ворами, не пропивай ум свой и добро, что люди тебе доверили… А теперь бьется она как рыба об лед. Трое детей — не шутка: и накорми, и одень, и обуй. Тот штаны порвал, тот двойку принес. Раньше, когда каждый божий день то в кино, то в театр, так не думала, откуда что берется. А на все это надо мозолями или головой зарабатывать.

Дядька Иван надолго смолкает. Взгляд его как бы отсутствует, как бы блуждает где-то далеко отсюда, от этого приунывшего осеннего сада, от этих низких туч, от пасмурного, серого дня.

Я не шелохнусь, боюсь спугнуть его тяжкие мысли.

— Гляди, голубка, — вдруг словно пробудился дядька Иван, — как люди отстроились! Не улица, Невский в Петрограде. (Дядька помнит еще тот Петроград, когда там он грузчиком был. Давно.) А когда мы весной в сорок шестом с Гришкой, зятем, фундамент клали под свою хату, вот тут, — он показывает рукой за изгородь, — насколько хватало глаз, все проволока колючая. Лагерь был. Наших военнопленных содержали здесь.

Дядька Иван тяжело вздыхает и снова молчит — двое сыновей его не вернулись с войны. Кто знает, может, за такой колючей проволокой и они нашли свою смерть…

— А как построились, я сказал своим: «Давайте сад сажать». На смех меня подняли: «Когда ты этих яблок дождешься?!» А я им: «Может, я и не дождусь, так вы и ваши дети дождутся». «Сажай», — говорят. Ну, я и взялся. Не поверишь, все эти прищепы — деревья теперь уже — за четыре версты на себе носил. Был у меня друг садовник, так он мне этот сад задарма дал. Помер летом. Не такой еще и старый, лет на пять моложе, чем я. А вот я живу, еще и яблок дождался.

Глаза у дядьки Ивана светлеют. Он осторожно окапывает молодую яблоньку и говорит, уже обращаясь не ко мне, а к ней:

— Вот и ты выросла, и ты угостила старика яблоками. А они, дураки, думали, дед так быстро скапустится.

Нелегко дядьке Ивану живется при дочери. Все не так, все не по ее: то не так сказал, не так сел, пенсии за сынов-фронтовиков не добился.

И хотя чужим, лишним чувствует себя дядька Иван в невеселом дочкином доме, есть у него и здесь радость — Нинка, внучка самая младшая. Старшие никогда не упустят огрызнуться, подхихикнуть над дедом: то очки спрячут, то шапку перевесят на другой гвоздь, и дед полдня ходит и никак не отыщет.

А Нинка… Как котенок, ласковая, трехлетняя лакомка, заберется на колени, обхватит за шею и прижмется щечкой к жесткой щетине дедовской.

— Что ты мне принес?

— Ишь повадилась. Ничего не принес, — пробует он надуть внучку.

— Принес, принес! Покажи карманы! — Две проворные, как белки, ручонки шныряют по карманам длинного стариковского пиджака и обязательно что-нибудь да выудят — то конфетку, то пряник. — Ага, что я сказала! — в восторге пританцовывает Нинка.

— Козленочек ты мой, — гладит светлую внучкину головку дед.

— Расскажи мне сказку.

Но дед не любит сказок. Он любит рассказывать о том, что может быть вправду.

— Вот придет весна, потеплеет, и некогда будет рассиживаться с тобой деду. Возьмет тогда он пилу, возьмет топор, рубанок и пойдет, как и каждую весну. Работы нам с тобой, внучка, хватит. Одних рук мало будет. И туда покличут, и сюда. Тогда мы с тобой, внучка, заживем знаешь как. Тогда каждый день буду гостинцы носить. Подожди, пусть только потеплеет, пусть весна придет.

Я слушаю их разговор, и мне самой страшно хочется, чтобы скорей потеплело, чтобы скорей снова пришла весна, чтобы скорей люди стали строиться. Тогда снова отдохнут руки и душа старого дядьки Ивана.

1957

ЗА ОКНОМ ЧЕРЕМУХА

20 апреля

«Дружище Левон!