Мышеловка

Я обнял ее и поцеловал, забыв о фиолетовой помаде на губах. Но дело в том, что, пока она накладывала своими тонкими пальчиками грим на мое лицо, эта «рабочая» ласка так меня томила и возбуждала, что я не мог дождаться окончания сеанса. Неужели и все другие артисты, которых она гримирует, чувствуют то же? Но сейчас мне было плевать на них, на себя, на Комочкова, который меня ждал, и на весь свет. Я ощущал близость ее тела, снова вдыхал запах ее волос, целовал чувственные губы, гладил нежную кожу.

– Подожди… – прошептала она. – Так же нельзя…

– Можно… – Я видел, что ее широко раскрытые глаза призывно зовут меня. В ней пробуждался тот же неутомимый и страстный зверь, что и во мне. Было ли от него спасение? Мы снова любили друг друга, как прежде…

– Ты не похож на умирающего лебедя, – туманящим сознание голосом шептала она, и я так же тихо отвечал ей что-то. Наше любовное борение было обречено на безмолвное и сладостное слияние, в котором мы теряли контроль над рассудком и забывали наши обиды, нанесенные в иной борьбе – за самоутверждение. И в прошлые времена нас всегда мирила постель, но сейчас это бессознательное отключение от реальной жизни чуть не привело к подлинной драме: в самые напряженно-томительные секунды Милена, вскрикнув, прошептала другое имя, назвав меня Егором… И руки мои, вернувшись в подчинение к разуму, который взорвался яростью, стали сжиматься на ее хрупком горле. Всего лишь несколько мгновений я сдавливал ее шею, холодея от сладостного сознания, что она сейчас умрет – и это будет моей местью за все, а она хрипела и не могла вырваться. Я бы, наверное, так и задушил ее, но в этот момент в дверь постучали, и этот стук словно бы отозвался в моей голове. Я разжал руки и откинулся на подушку.

– Ну скоро ты там? – услышали мы голос Комочкова.

– Сейчас! – откликнулся я глухо и повернул лицо к Милене.

– Дурак… – прошептала она. – Ты чуть не убил меня.

– Может быть, это тебе бы понравилось, – сказал я. И мстительно добавил: – Извини, Валерия…

Мы молча оделись, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было и хорошо, и плохо, и смешно, и досадно. Полный набор чувств. Где еще испытаешь такое, как не в Полынье?

– Давай подправлю грим, – деловито произнесла Милена, снова взявшись за свои кисточки. – Сейчас ты похож не на больного, а на сумасшедшего.

– Никогда больше не называй меня именами своих любовников, – сурово предупредил ее я. – Иначе я завершу то, что начал. – И она посмотрела на меня с каким-то потаенным уважением. Может быть, впервые за всю нашу совместную жизнь.

Минут через десять я вышел из ее комнаты в зал, где за столом, лениво играя в карты, сидели Барсуковы и Комочков.

– Ой, Вадим, что с тобой случилось? – испуганно спросила Маша. – Ты заболел?

– Перегрелся, – ответил я. – К утру пройдет. Пошли, Николай.

– Лучше бы тебе лечь, – посоветовал Сеня. – Пока кризис не минует.

– Тибетские монахи лечат болезни активными физическими упражнениями.

– Оно и видно, что ты не терял времени даром, – усмехнулся Комочков. – Я тебя уже полтора часа жду.

– А куда вы собрались? – поинтересовалась Маша.

– К доктору, куда же еще? – ответил я. – Лечиться будем.

Мы вышли на улицу. Времени было около одиннадцати, и уже вовсю светила луна. Мысленно я благодарил Комочкова за то, что он так вовремя постучал в дверь – иначе в Полынье появился бы еще один труп. Поистине, поселок любви и смерти…

Окна в домах, мимо которых мы проходили, уже не светились. Жители здесь ложились рано. И на улице, конечно же, никого не было. Лишь лай собак сопровождал наше торопливое шествие. Вскоре мы подошли к жилищу доктора Мендлева – высокому кирпичному дому на восточной окраине Полыньи, неподалеку от церкви и кладбища. Когда мы приблизились к калитке, во дворе глухо зарычала овчарка.

– Зови! – шепнул я Комочкову. – Буди этого Айболита.

– Густав Иванович! – закричал Николай. – Эй, доктор! Откройте!

И тотчас же в ответ ему яростно залаяла собака, бросаясь на проволочное заграждение, пытаясь перепрыгнуть через высокий забор. В одном из окон зажегся свет. Потом дверь в доме открылась, на порог вышел сам Мендлев, включив мощный фонарь.

– Кто там?

– Густав Иванович, срочно нужна ваша помощь! Идите сюда! – Комочков толкнул меня в бок: – Ну, теперь дело за тобой. Как ты думаешь, он давал клятву Гиппократа?

А доктор уже шел к нам. Он привязал собаку, открыл калитку и подхватил меня, чуть не упавшего ему на грудь. Вместе с Комочковым, поддерживая меня под руки, они довели больного до дома, ввели в прихожую, а затем в какую-то комнату, уложив на кушетку. Я тяжело дышал, блуждая взглядом по стенам, словно не узнавая ни доктора, ни Комочкова. По моему лицу катились крупные капли пота, которыми меня заранее наградил Комочков из пульверизатора. Одной рукой я держался за сердце, а другой – за живот, решив на всякий случай, что у меня должны болеть все внутренности. От печени до селезенки.

– Что с ним? – спросил Густав Иванович, надевая очки.