Мышеловка

Эти мои шаги, наверное, и услышала Милена, которая отворила дверь и тихо ступила внутрь. Она была босиком, в короткой ночной рубашке, с распущенными волосами и каким-то странным выражением глаз – широко раскрытых, в которых мерцал огонек моей свечи. Она словно бы ничего не видела, но шла прямо ко мне. И ее бледное лицо было бесстрастно, как гипсовая маска.

Протянув руку, она коснулась моей щеки, а я, холодея от охватившего меня ужаса, не мог вымолвить ни слова. Я не понимал, что с ней происходит да и она ли это вообще? Пальцы ее были совершенно ледяные, словно принадлежали мертвецу. Я чувствовал, что еще немного, и из моего горла вырвется страшный крик.

– Где ты? – прошептала она. – Я не вижу. Почему ты молчишь?

Я отступил назад, к стене, прижавшись к ней спиной, но и она сделала шаг вперед, упершись в мою грудь обеими ладонями. А потом вдруг обхватила меня за шею и тотчас же прильнула к моим губам. И я тоже поцеловал ее, будучи не в силах сопротивляться. Милена откинула назад голову, посмотрела на меня совсем иным взглядом, рассмеялась и нежно проворковала:

– Ну что, милый, испугался? Это тебе за то, что ты хотел меня задушить. Будешь теперь знать, как обижать бедных девушек.

– Чертовка! – произнес я растерянно, все еще находясь под впечатлением колдовской сцены. – Да в тебе пропадает великая актриса. Я чуть рассудком не тронулся.

– Чуть-чуть тронуться тебе бы не помешало. Впрочем, я тебя и такого люблю.

– Правда?

– А когда я тебе лгала?

– Всю жизнь. – И я понес ее к нашему ложу, подхватив на руки.

Утром я проснулся поздно, а Милена еще продолжала посапывать, уткнувшись своим милым личиком в мое плечо. «Странные все-таки мы с ней существа, – подумал я. – Другие бы уже давно разбежались в разные стороны, а нас продолжает тянуть друг к другу, несмотря ни на что». А в этой Полынье я как-то заново полюбил ее, да с еще большей силой. Наверное, и она тоже. Но ведь где-то тут была еще и Валерия, которая также занимала в моем сердце особое место и к которой стремилась моя душа. Был Егор Марков, значивший для Милены очень много, хотя самим им владели совершенно иные думы, в чем я не сомневался. Была, наконец, таинственная Девушка-Ночь и моя любовь к ней, промелькнувшая мгновенно, тоже была… Я никогда не думал, что в моей жизни наступит когда-нибудь такой момент и я попаду в такое место, где буду поистине счастлив, подвергаясь тем временем вместе со всеми смертельной опасности. Любовь на краю пропасти – именно так я бы назвал свое нынешнее состояние.

Я осторожно отодвинулся от Милены, встал, оделся и вышел из комнаты. В зале тоскливо сидел один Сеня Барсуков, катая по столу хлебный мякиш.

– Послушай-ка, какое стихотворение я сочинил для малых деток, – сказал он.

Горькая полынь-трава, где растет она?
Скажет каждый вам дурак – в Полынье, вот так!
Ну а розы где цветут? – спросите же вы.
И опять ответим мы: в Полынье, увы!
Где нас ожидает смерть? – закричите вдруг.
Ну, конечно, в Полынье, милый ты мой друг.
А любовь, скажи скорей, где он, любовь?
Не грусти, но в Полынье. Там же, где и кровь…

– Неплохо, – похвалил я. – Сгодится для рекламного ролика путешествий.

– Нет, это для души, – сумрачно отозвался он. – Там, в агентстве, я пишу барахло. Ради куска хлеба. А настоящих стихов получается все меньше и меньше. Скоро ручеек совсем иссякнет. Нельзя даже самый маленький талант использовать ради заработка. Нельзя путать Мамону с творчеством. Ведь что такое дар Божий? Это действительно не яичница, которую проглотил и наелся. Это скорее неупиваемая чаша, которую ты жадно пьешь всю свою жизнь и не можешь напиться. Но как только ты начинаешь использовать эту чашу в корыстных целях, напиток кончается. А на дне – пустота. Ни единой капельки. Только воспоминания о чем-то светлом, и чистом, и радостном.

– Давай-ка хлебнем вермута? – предложил я. – Что-то мне не нравится твое настроение.

– Не хочу, – ответил он. – Пошли лучше поглядим на похороны. На сожжение трупа.

– Какие такие похороны?

– Этого вашего Мишки-Стрельца. Его тело отдали Монку, а уж тот совершит над ним какие-то свои обряды. Все наши уже отправились на площадь.

– Дурдом, – сказал я. – Не могут похоронить по-человечески. Ладно, пошли…