Мысль и судьба психолога Выготского

А отсюда возникает «проблема черновика» – перевода с языка речи внутренней на язык речи внешней; проблема, с которой каждый из нас сталкивается по сто раз на дню, пытаясь с разной степенью успешности передать то, что вертится у него на кончике языка, а в особенности – при выступлениях «не по бумажке». Этим черновиком, по сути, и служит нам внутренняя речь. Причем путь от «начерно» к «набело» представляет собой не просто ее вокализацию, озвучание, а процесс трансформации и переструктурирования (перекодирования, как сказали бы мы теперь), превращающий пунктирный «поток сознания» в синтаксически расчлененное и понятное всем высказывание.

И тут Выготский делает еще один «шаг по направлению внутрь» в стремлении очертить то место, которое занимает внутренняя речь по отношению к собственно мысли. Но прежде, чем сделать вместе с ним этот шаг, оглянемся на пройденный путь.

Он начинался с первых ребячьих слов, почти еще не сопрягающихся с детским мышлением, а с другой стороны – с обходящегося без слов доречевого интеллекта маленьких детей и приматов. И чтобы слово стало материалом и пищей для мышления, оно должно отщепиться от действия и от вещи, с которыми на раннем этапе развития неразрывно связано, и сделаться представительствующим их знаком. Только с этого момента и в этом качестве, то есть превратившись из преимущественно практического инструмента (например, средства для достижения чего-то желаемого) в орудие знаковой деятельности, слово выходит на «оперативный простор», начиная выполнять свою великую миссию приобщения ребенка к знаниям и опыту предшествующих поколений.

Существует мнение, принадлежащее английскому психологу Б. Бернстейну (см. Иванов, 1968, с. 503), согласно которому научный вклад Выготского и найденная им точка сопряжения социального и биологического начал в перспективе дальнейших исследований могут оказаться не менее значимыми, чем расшифровка генетического кода. Но ведь генетический код – это не только последовательность нуклеотидов в цепочке ДНК, но и программа развития организма, разворачивающаяся этап за этапом по мере его роста и взросления. А применительно к высшим животным эта программа определяет также и их поведение в сложных условиях изменчивой среды обитания.

Но речь и матрицы социального поведения человека не запрограммированы генетически – запрограммирован только его речевой аппарат и структуры мозга, ответственные за речевую деятельность. И все же такая программа существует, только находится она вне человека. Это наш язык, а в более широком плане – и вся накопленная за тысячелетия человеческая культура и соответствующая ей система знаков, в которых она закодирована. Но для того, чтобы это чужое стало своим, чтобы оно встроилось и заработало в индивидуальном сознании, оно должно получить канал доступа, а сам индивид – инструмент, с помощью которого он мог бы этим каналом воспользоваться. Вот в роли такого инструмента и выступает слово в своем новообретенном качестве знака или символа, становясь при этом орудием мышления взрослеющего ребенка.

Да, – и это один из краеугольных камней теоретической платформы Выготского – «древо мышления» и «древо речи» берут свое начало из разных корней и развиваются по отдельным, независимым друг от друга линиям. Но когда эти линии однажды пересекаются, речь преобразует мышление.

Однако и по миновании этого критического момента мышление и речь сохраняют свою относительную самостоятельность. И одно из свидетельств тому – систематическое несовпадение смысловой и лексической стороны как живой, так и литературной речи, ее логического и грамматического подлежащего (сказуемого).

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно…

Если спросить какого-нибудь пятиклассника, что является в первой строке этого двустишия подлежащим, а что сказуемым, он не колеблясь ответит, что подлежащее здесь местоимение «я», а сказуемое – глагол «гляжу». Однако если пристальней всмотреться в содержание этой фразы, ее смысловая структура окажется заметно отличной от структуры грамматической. В самом деле, ведь не о себе же говорит здесь Лермонтов, а обо всем своем поколении, участь которого печальна. И, следовательно, именно «поколенье» мыслится им в роли психологического подлежащего, точно так же, как «печально» – сказуемого.

«Грамматика мысли», как замечает по этому поводу Выготский, не совпадает с «грамматикой слов». «В известном смысле можно сказать, что между ними существует скорее противоречие, чем согласованность» (Выготский, 1982. Т. 2, с. 307). Но этот «зазор» вовсе не означает несовершенства или издержек нашего языка. Напротив, только в постоянном движении от мысли к слову и от слова к мысли и возникает возможность их хрупкого, но подлинного единства. Потому что отношение мысли к слову, по Выготскому, есть не вещь, а процесс, в котором мысль, превращаясь в речь, перестраивается и видоизменяется.