Мысли о мире во время воздушного налета

Она вошла в сопровождении двух женщин, которые, будучи нормального роста, рядом с ней выглядели добродушными великаншами. Женщины улыбались продавщицам, словно бы подчеркивая: «Мы – не то, что она, нас судьба не обделила», одновременно заверяя карлицу в своем покровительстве. Она стояла с кислой и вместе с тем извиняющейся миной, столь характерной для уродцев. Людская доброта была ей и необходима, и тягостна. Но когда подозвали продавщицу, и великанши, милостиво улыбаясь, попросили принести туфли для «этой дамы», и девушка пододвинула ей скамейку, карлица выбросила вперед ногу с порывистостью, требующей от нас неотступного внимания. Смотрите-ка! Смотрите-ка! – словно бы призывала она всех нас, водрузив ступню на скамейку, ибо – узрите и уверуете! – то была красивая, безупречно пропорциональная ступня рослой женщины. Стопа аристократическая, с высоким подъемом. Рассматривая свою ступню на скамейке, она стала держать себя совсем иначе. Вид у нее теперь был довольный, умиротворенный. Движения выражали уверенность в себе. Она посылала продавщицу за всё новыми и новыми туфлями; примеряла пару за парой. Встала и покружилась перед зеркалом, отражавшим только ступни в желтых туфлях, в бежевых туфлях, в туфлях из шкурки ящерицы. Она приподняла свои детские юбочки и показала свои детские ножки. Так и сяк крутила в голове мысль, что ступни, как ни посуди, самое главное в человеке; были женщины, сказала она себе, в которых влюблялись за одни только их ступни. Не видя в зеркале ничего, кроме ступней, она, возможно, воображала, что всё ее тело под стать этим божественным ступням. Одета она была бедно, но за туфли была готова выложить любые деньги. И поскольку наступил тот исключительный момент, когда она не страшилась чужих взглядов, но положительно жаждала внимания, она шла на любые уловки, лишь бы затянуть процедуру выбора и примерки. Да посмотрите же на мои ноги, словно бы говорила она, семеня то в одну, то в другую сторону. Продавщица, верно, по доброте своей сказала что-то лестное, ибо лицо карлицы внезапно просияло восторгом. Но всё же у великанш при всём их добродушии было полно своих забот; пробил час решиться, отдать предпочтение одной из пар туфель. Наконец обувь была выбрана, и, когда карлица зашагала к дверям меж двух своих опекунш, помахивая коробкой, восторг угас, знание вернулось, вновь проглянула былая досада, былая виноватая мина, и ко времени, когда женщина вышла на улицу, она снова сделалась просто карлицей.

Но настроение города она изменила: наколдовала атмосферу, которая, когда мы вышли вслед за карлицей наружу, принялась, словно бы сама собой, порождать горбунов, кособоких, уродцев всех мастей. Двое бородачей – по-видимому, братья – совершенно слепые, шагали, положив ладони на макушку мальчика, шедшего между ними. Они шли и шли твердой, но одновременно боязливой поступью, из-за которой в приближении слепых ощущается нечто общее с их ужасной, непоправимой участью. Маленькая процессия, двигаясь прямо и никуда не отклоняясь, словно бы рассекала толпу на своем пути, воздействуя на нее силой своего безмолвия, своей прямоты, своего несчастья. Воистину карлица затеяла гротесковый танец вперевалочку, к которому присоединились все встречные: тучная дама, затянутая в блестящий котиковый мех; слабоумный мальчик, сосущий серебряный набалдашник тросточки; старик, сгорбившийся на ступеньках крыльца, – казалось, он внезапно осознал, как нелепо зрелище людской толпы, и, потрясенный своим открытием, присел понаблюдать повнимательнее, – все были вовлечены в танец карлицы, в это ее ковыляние вприпрыжку.