Мысы Ледовитого напоминают

«Пётр заглушил чувства отца пред гласом отечества и предал Алексея верховному суду, составленному из 144 лиц, в том числе из всех сенаторов и высшего духовенства». «Алексей с ужасом услышал [смертный] приговор, пал без чувств и в тот же день скончался» (там же, с. 79).

Здесь тоже нужно замечание: кроме лжи, легко заметной (приговор оглашён 24 июня, а смерть наступила 26-го) есть следующая, менее заметная.

Поскольку юристов при Петре не существовало (если не считать таковыми инквизиторов — так Пётр, на католический манер, именовал православных церковных следователей), то суд составлен был царем из 127 чинов гражданских и военных, а как раз духовных в нём не было, их приписал Устрялов. С духовными у Петра вышла осечка: царь в самом деле привлёк их, но среди них поначалу был ростовский епископ Досифей, он пытался встать на сторону царевича, но сам был лишен сана и попал на дыбу (затем он был колесован — см. 4–11).

Это, разумеется, лишило остальных иерархов желания (да и возможности) защищать царевича, но и смертный приговор подписать они не решались — ведь они в Бога верили, ада боялись, а грех их (если бы они поддержали приговор) был бы куда большим, чем лиц светских. Они ответили царю невразумительными ссылками на Писание и к суду допущены не были.

Словом, Устрялов показал себя столь надёжным чиновником, что в 1842 году Николай I допустил его работать в архив Петра I (куда после Пушкина не пускал, насколько знаю, никого), а позже — работать в розыскном деле царевича Алексея, где, насколько можно судить по публикациям, ещё не бывал до Устрялова вообще никто из историков. И лишь после смерти Николая (1855 г.) выяснилось, сколь просчитался старый и весьма опытный император.

* * *

Если в Англии 1859 год вошёл в историю как год волнений вокруг теории Дарвина, то русское общество, ещё далёкое от идей эволюции, в ожидании реформ в изумлении читало и обсуждало новую книгу Устрялова, которая появилась на прилавках Петербурга в марте 1859 года. Можно сказать, что эпоха Великих реформ началась тогда, за два года до отмены крепостного права.

Неожиданно для всех, Устрялов собщил то, что век с четвертью успешно скрывалось — о несчастном, ни в чём не виновном царевиче Алексее, которого отец обвинил в заговоре, пытал и забил до смерти, о его несчастной матери Евдокии и её необыкновенной любви с несгибаемым героем Степаном Глебовым [Устрялов, 1859]. О них впоследствии много писали, приходилось это и мне [4–11], так что здесь стоит сказать немногое (остальное см. в Прилож. 1).

Причиной трагедии были, вернее всего, не столько реальные действия Евдокии, Алексея, Досифея, Глебова или ещё кого-то, сколько намерения самого Петра и его сподвижников. После прутской трагедии 1711 года (см. стр. 82) Екатерина обрела огромную власть над мужем, а кто уж совсем ненужен был ей, так этот прежний наследник. Родив сына сама, она весьма способствовала (вместе с Меншиковым) мучительной и унизительной смерти Алексея, что не раз описано в их биографиях. И вот Пётр избавлялся от первой жены и их сына[54], ненавистных и ему, и новой жене, и фавориту.

Николай Герасимович Устрялов

Казалось бы, Пётр, самый неограниченный из русских правителей, не зависел от близких. Оказывается, не всегда и не во всём. Западный дипломат как раз в 1711 году доносил, что «Меншиков управляет всеми делами, однакож оставляет и Царю некоторое участие в них» [Тургенев, 1844, с. 20].

Убив сына, царь решил показать себе и другим, что во всём прав, и объявил, что займется, наконец, казнокрадами. Главным из них был как раз Меншиков, и многие ожидали его падения. Он действительно был осуждён «судом», но только на лишение имущества, каковое частично и состоялось, что, по всей видимости, было целью процесса. Однако он тут же был оправдан царём, наделён новыми поместьями и даже повышен в чине [Тургенев, 1843, с. 11–12].

В те годы нарастало общественное движение, видевшее в Петре самого Антихриста, и оно побудило Петра выдумать для его вождей неслыханную казнь (копчение). В суздальском деле таких вождей не оказалось, но Евдокия и Алексей помимо своей воли служили символами движения. Сам царевич видел причину ненависти к нему в том, что народ его любит, а отца ненавидит за его злодеяния, так что отец боится как быть убитым, так и гнева божия [Устрялов, с. 73].