Мысы Ледовитого напоминают

Должен оговориться, что вовсе не собираюсь писать ещё один очерк о Петре I. О нём и так уже написаны их тысячи, причём все точки зрения давно высказаны, и изменить соотношение сил в спорах о Петре невозможно — оно от фактов не зависит, а зависит исключительно от политической моды. Цель моя лишь в том, чтобы хоть немного показать, что и как изменилось в России за те сто лет, что прошли между событиями очерков 2 и 4, а что осталось прежним. Для этого мне как раз удобно оказалось начать с мыса Петра, мыса, где была избушка, в которой вероятно побывали первопроходцы из обоих очерков.

Если же не погружать знаменитые плавания в гущу событий их эпохи, то сами плавания останутся чем-то вроде модного ныне экстрим-туризма (тяготы пути, пройденные вёрсты, достигнутые широты — и только). Такими они выглядят в нынешних описаниях, мне же хочется показать, что они действительно были событиями героическими, куда более героическими, чем пишут.

2. «Воровская цифирь»

Помнится, когда мне было 14 лет, к нам в школу пришла мода на шифрованные письма. То был первый год, когда мальчики стали вновь (после смерти Сталина) обучаться вместе с девочками, и вот как-то на уроке девочка прислала мне записку, состоявшую сплошь из цифр. Цифры стояли поодиночке и парами (двузначными числами), они были собраны в группы, то есть, это явно были слова. Вспомнив недавний фильм, где герой уверял, будто самая частая русская буква — «а», тут же принимаюсь за работу. Ничего не вышло, и девочка тихо торжествует за своей партой.

Придя домой, подсчитываю в первой попавшейся книге буквы одного абзаца и убеждаюсь, что самая частая буква — «о». В другом абзаце то же. Узнав этот факт, ищу самую частую цифру (точнее, однозначное число) в записке и тут же выявляю содержащие «о» предлоги, а с тем и еще несколько букв. Вскоре, прочтя записку, бегу на улицу к телефону-автомату (в нашем доме, бывшем до революции ночлежкой при рынке, телефонов, разумеется, не было), чтобы с гордостью ответить девочке на заданный в её записке вопрос.

Много позже, став историком науки, я узнал, что лет триста назад тем же увлекались в парижских салонах, что даже светские дамы быстро поняли полную негодность простого шифра для целей секретной переписки; и что есть мнение, будто математики, пытаясь улучшить принцип военных шифров, открыли тогда основы теории вероятностей[50]. Узнал, что через полвека мода докатилась до Москвы и что ею увлекся заброшенный юный царевич Алексей, сын Петра I от первой жены, опальной Евдокии. Отец не любил его, никогда толком не следил, учат ли его чему-либо (рассказ о себе как заботливом отце он сочинил позже), но кое-как окружающие его учили.

Царевич Алексей

Алексею тогда тоже было 14 лет, он недавно получил ненадолго толкового учителя и тоже стал слать шифрованные записки тем немногим, кто вокруг него умел читать. Мог ли несчастный мальчик предполагать, что ещё через 14 лет он будет висеть на вывернутых руках, по его истерзанной спине будет гулять кнут палача, а бездушный гвардеец будет, среди прочих, вновь и вновь задавать ему вопрос: каково «воровство», скрытое в «цифирных письмах»?

Царевич покорно отвечал на все другие вопросы, соглашаясь с самыми нелепыми обвинения и и отправляя, тем самым, на дыбу и эшафот своих друзей, но о «цифири» не смог указать ничего — письма были бытовые, никакого «воровства» в них помину не было. И хотя листок с шифром лежал рядом, но гвардеец и палач не милосердствовали, ибо в углу, в полумраке застенка, закинув ботфорт за ботфорт, топорщил усы сам царь-отец.

А безжалостным гвардейцем был, что нам крайне важно, капитан-поручик Преображенского полка Григорий Скорняков-Писарев, тот самый, что позже вынуждал учеников Академии к побегам. (Майора он вскоре получил как раз за дело царевича.) В русской справочной литературе его обычно описывают как ближайшего (а значит, весьма дельного) сподвижника Петра, но вот как аттестуют его двое нынешних историков из Дании: