Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

В классе Чернышевского Г. С. Воскресенский преподавал также латынь. И если для других учеников, обычно слабо разбиравшихся в текстах, он казался знатоком, то для Чернышевского авторитет учителя особого значения не имел. В упоминавшемся письме к А. Ф. Раеву от 3 февраля 1844 г. он писал о профессоре, что тот «умеет только ругаться, а толку от него ничего нет. По-латине переводит курам насмех, и того же ругает, кто так, как должно, переводит» (XIV, 7). Розанов вспоминал, что на уроках латинского языка Воскресенский «доходил, положительно, до бешенства: тут он кричал, метался, ругался и бил чем ни попало и где ни попало. Библии и лексиконы он избивал о головы учеников в лохмотья. Изобьет лексикон, схватит в кулак листа три и начинает бить в рыло: „На, жри, жри, пес, жри, пес!”».[194] Услугами Чернышевского, владевшего латынью лучше многих других, пользовалась едва ли не половина класса. «„Вы говорите, что Лактанций труден для перевода, – возражал Николай Гаврилович ученикам, – что же вы скажете о Цицероне, когда будете его переводить? Он, действительно, труден”, – и Николай Гаврилович прочитывал наизусть целую страницу из Цицерона и после того переводил её тоже наизусть, а потом объяснял, в чём состоит трудность перевода Цицерона. Приход учителя на урок прерывал объяснение».[195]

Всеобщую историю и греческий язык вёл И. Ф. Синайский (род. в 1800). По окончании Московской духовной академии в 1826 г. в звании кандидата он учительствовал сначала в Пензе, а в Саратовской семинарии преподавал со дня её основания.[196] По свидетельству Чернышевского, ученики недолюбливали Синайского. Однажды на уроке, в присутствии епископа «мы отделали И. Ф. так, – писал он Раеву в 1844 г., – что и теперь ещё, я думаю, лихорадка бьёт» (XIV, 7). Синайский слыл за признанного знатока греческого языка, ему принадлежала заслуга составления первого русско-греческого словаря, который он издал в 1845 г., но всякий раз он обнаруживал полную неспособность вести другие предметы. Одно время (по формулярному списку в 1835–1838 гг.) ему поручали преподавание философии, но ревизор из Казани потребовал его смещения с этой должности. Два года после ревизии он преподавал один греческий язык, пока 5 сентября 1840 г. не был «перемещён на класс гражданской истории с другими предметами с нею соединёнными». Но и этого предмета, по уверению современников, «он не знал. Его уроки истории шли вяло; сидеть в классе брала тоска», и только при ответах Чернышевского «ученики оживляются, все рады послушать Николая Гавриловича, который рассказывает урок так хорошо и с такими подробностями, которых в учебнике не было».[197]

Ещё хуже обстояло дело с преподаванием математики и физики. Учитель М. И. Смирнов (1816–1880), также выпускник Московской духовной академии, вел математику с сентября 1840 г.[198] Человек кроткий, деликатный и незлобивый, он не умел держать нужной дисциплины, и ученики этим пользовались. «Математикой мы не занимались совсем, – вспоминал А. Розанов, – поэтому на класс математики многие приносили карты, шахматы и шашки. Играли и до учителя, играли на задних партах и при учителе, потому что учитель математики Михаил Иванович Смирнов был крайне близорук и не видел, что там творилось».[199] На его уроках «каждый делал, что хотел: кто читал, кто разговаривал, кто спал, кто дрался, а кто играл в карты», – свидетельствовали другие.[200] Ясно, что математику не знали (хотя учитель преподавал хорошо), и она была, по выражению Чернышевского, «камнем претыкания у воспитанников духовных семинарий» (XIV, 5).

Существовали и объективные причины для превращения математики в «камень претыкания». В сентябре 1845 г. Духовно-учебное управление при Синоде потребовало дать отчёт, проводятся ли с учениками семинарии на уроках математики практические измерения, необходимые в сельском хозяйстве. 27 ноября М. И. Смирнов направил в семинарское правление документ следующего содержания: «Честь имею представить при сем некоторые из опытов практических измерений, приспособленных к нуждам сельского хозяйства, объясняя при том, что действительных измерений по неимению инструментов произведено не было» (речь шла об определении ширины реки, вычислении вместимости колодцев, определении наивыгоднейших из правильных многоугольников).[201] «Заниматься физико-математическими науками буквально никто не хотел. Класс этих несчастных в то время наук превращался Бог знает во что»,[202] – в этих словах современника отражено отношение к математике и семинаристов, и семинарского начальства.